Самое ужасное путешествие - Эпсли Черри-Гаррард

На юг

Открой могилу: совершенный ликПодвержен тленью; лишь в Тебе, Всевышний,Постигнем красоту через Открытье.

Телеграммы со всех концов мира, специальные поезда, суда в праздничном убранстве, толпы людей, приветственно машущих руками, пароходы, идущие к мысу, всеобщее ликование – такова была обстановка в субботу 26 ноября 1910 года, когда в 3 часа пополудни мы отвалили от Литтелтонского причала. Прежде чем расстаться с цивилизованным миром, мы должны были еще посетить порт Данидин, куда и прибыли в воскресенье ночью. Здесь погрузили последние запасы угля. В понедельник вечером мы танцевали в самых неподобающих одеяниях – выходные туалеты остались дома, и на следующий день, после самого восторженного прощания, двинулись наконец на юг. Наши жены провожали нас, пока земля не скрылась из виду.

Среди тех, кто покинул борт в последний момент, находился мистер Кинсей из Крайстчерча. Он был доверенным лицом Скотта во время экспедиции «Дисковери» и Шеклтона во время его экспедиции в 1907 году. Мы все перед ним в глубоком долгу за помощь, которую он нам оказал. «Он чрезвычайно интересовался экспедицией. Такой интерес со стороны чисто делового человека является и для меня преимуществом, которым я не замедлил воспользоваться. Кинсей будет моим агентом в Крайстчерче во время моего отсутствия. Я дал ему обычные полномочия своего поверенного и полагаю, что снабдил его всеми необходимыми сведениями, Его доброта к нам была выше всякой похвалы»[11].

«Вечер. Неясные очертания земли. Мерцает маяк на мысе Саундерс»[11].

Больше всего забот требовали пони и собаки. Последние чувствовали себя плохо даже в совершенно спокойную погоду. «Волны беспрестанно разбиваются о наветренный борт и рассыпаются тяжелым дождем брызг. Собаки сидят, повернувшись хвостами к потокам воды, и вода бежит с них струями. Жаль смотреть, как они ежатся от холода, и вся их поза выражает страдание; иной раз та или другая бедняжка жалобно взвизгивает. Вся группа представляет печальную унылую картину. Поистине тяжелая жизнь у этих бедных созданий!»[11].

Лошадям немного лучше. Четверо находятся посередине верхней палубы и хорошо защищены со всех сторон. Примечательно, что в непогоду они страдали намного меньше, чем остальные пятнадцать. «На полубаке стоят пятнадцать лошадей бок о бок, мордой к морде, семь с однойстороны, восемь с другой, а в проходе между ними – конюх; и все это качается непрерывно, повинуясь неправильному, ныряющему движению судна.

Если заглянуть в отверстие, оставленное в переборке, видишь ряд голов с грустными, терпеливыми глазами, наклоняющихся вперед со стороны правого борта, тогда как противоположный ряд откидывается назад; затем наклоняется левый ряд голов, а правый откидывается. Должно быть пыткой для бедных животных выносить день за днем по целым неделям такую качку. В самом деле, хотя они продолжают исправно есть, но от постоянного напряжения теряют вес и вообще хиреют. Все же об их ощущениях нельзя судить по нашим меркам» [11].

Моря, через которые нам предстояло плыть к паковым льдам, вероятно, самые бурные на Земле. У Данте сладострастников во втором круге ада непрестанно крутит и истязает адский ветер. Таким вот земным адом являются южные океаны, сплошным кольцом опоясывающие Землю и разгоняемые штормами, которые все мчатся и мчатся один за другим вокруг земного шара с запада на восток. Здесь вы встретите альбатросов – огромных странствующих альбатросов и дымчатых альбатросов, подобно Паоло и Франческе, легко несомых яростными вихрями вокруг Земли. Вряд ли они садятся на сушу чаще, чем раз в год – когда прилетают на острова в этих морях для выведения потомства.

Среди морских птиц множество красавцев, но пальма первенства бесспорно принадлежит снежным буревестникам, которые, как никакое другое земное существо, походят на персонаж из сказки. Совершенно белые, они кажутся прозрачными. Духи паковых льдов, они почти никогда, за исключением периода гнездования, не покидают льды и «поодиночке носятся над ними взад и вперед, выписывая беспорядочные узоры и сверкая на фоне синего неба, словно бесчисленные белые мотыльки или искрящиеся снежинки»[14].

Прекрасны и гигантские буревестники с их удивительно разнообразным оперением. У одних оно почти белое, у других коричневое, но встречаются и самые различные сочетания этих цветов. По мере продвижения на юг все больше преобладают формы с белым оперением. Это явление невозможно объяснить исходя из общепринятой теории защитной окраски, ибо здесь нет врагов, которые угрожали бы этой птице. Может быть, оно связано с тепловым излучением ее тела?

Судно, пускающееся в плавание по этим морям, обязательно попадает в непогоду, поэтому нас беспокоила перегруженность «Терра-Новы». Австралийские метеорологи приложили максимум усилий, чтобы дать правильный прогноз погоды на это время. Все, без чего можно хоть как-то обойтись, было безжалостно выброшено. И тем не менее и в трюме, и в твиндеках не осталось ни одного квадратного дюйма площади, который бы не был забит до предела. Верхняя палуба также ломилась от вещей. Офицеры и матросы, встав с коек, с трудом перемещались в каютах, а уж о том, чтобы всем одновременно сесть, не могло быть и речи. Сказать, что мы были сильно нагружены, – это еще ничего не сказать.

В четверг 1 декабря судно вошло в шторм. После полудня мы уменьшили парусность, оставив марсели, кливер и стаксель. И море, и ветер быстро свирепели, и еще до наступления ночи наш груз ожил. «Вы знаете, как тщательно все было привязано, но, как бы старательно все ни было привязано и прикреплено, ничто не могло устоять перед напором этих ящиков с углем; они действовали как тараны. Ничего другого не оставалось, как только бороться со злом. Почти все люди работали целыми часами, сбрасывая со шкафута мешки с углем за борт, перевязывая и укрепляя ящики с керосином и пр., насколько можно было при столь трудных и опасных условиях. Волны беспрестанно заливали людей и временами почти накрывали их. В такие минуты приходилось цепляться за что попало, чтобы не быть смытыми за борт. Только сорвавшиеся мешки с углем и ящики делали эту задачу весьма нелегкой.

Едва восстанавливалось некоторое подобие порядка, набегала какая-нибудь чудовищная волна, вырывала из рук веревки, и работу приходилось начинать сначала»[11].

Ночью положение сильно ухудшилось, а для некоторых оно еще усугубилось морской болезнью. Никогда не забуду, как в пятницу в утреннюю вахту я два часа провел на палубе и на меня то и дело накатывала тошнота. По мне, нет ничего хуже, чем под порывами не слишком теплого ураганного ветра стоять на рее парусника перед мокрым парусом, испытывая при этом приступы морской болезни.

Приблизительно в это время был отдан приказ взять на гитовы и свернуть кливер. Боуэрс с четырьмя матросами полез на бушприт, исчезая под огромными волнами всякий раз, когда корабль с размаху погружался в них носом. Было поучительно смотреть, как в ревущей преисподней Боуэрс руководит людьми. Он живо описал эту бурю в письме домой. Боуэрс всегда был склонен преуменьшать наши трудности, будь то сила ветра в пургу или тяготы жизни полярных путешественников. Следует помнить об этом, читая его яркий рассказ, публикуемый мною с любезного разрешения его матери.

«Мы на отличной скорости прошли сороковые широты и уже вступили в пятидесятые, когда налетел один из страшных штормов. Мы были на широте 52 в той части океана, куда не заглядывает ни одно судно. Нас уже пронесло мимо острова Кэмпбелл, и теперь оставалось одно – идти прямо на мыс Горн, имея его с подветренной стороны. В такой момент понимаешь, как хорошо, несмотря на плохую погоду, плыть на «Нимроде»: большой пароход готов, если что, прийти на помощь, и рядом с ним чувствуешь себя в безопасности. Мы были действительно одни, одни на многие сотни километров, и я, никогда раньше не знавший тревоги за корабль, на старом китобойце впервые испытал это чувство.

В первый день шторма я помогал закреплять бом-брамсели, брамсели и фок, а спустившись на палубу, ужаснулся: некоторые мешки с углем поплыли по залившей палубу воде. Действуя как тараны, они сдвинули с места тщательно закрепленные мною ящики с керосином и угрожали остальным. Я бросился закреплять брезент, потуже затягивая все, что только можно было. Начал я в три часа, а закончил лишь в половине десятого вечера. Волны одна за другой перехлестывали через борт, подбрасывали меня и держали на плаву. Спустившись в каюту, я прилег на два часа, но так и не сомкнул глаз: грохотали волны, одолевало беспокойство – долго ли еще продержатся ящики на палубе. Мы дрейфовали под двумя марселями, машины работали в режиме «малый вперед», лишь бы удерживать судно носом к волне. При иных обстоятельствах я бы не стал расстраиваться; но сейчас судно забирало через борт ужасно много воды, и качало его так, что сердце мое сжималось, да и могло ли быть иначе – ведь за грузы отвечал я. Что поделаешь, как говорится, не рискует лишь тот, кто ничего не делает: если ассигнования не позволяли купить другое судно, мы просто были вынуждены перегрузить корабль, который оказался нам по средствам, иначе обрекли бы себя на худшее во время пребывания на юге. Вахта выдалась совсем не скучная. Из-за сильной качки угольная пыль проникла в трюмы и смешивалась с керосином в жирные комья, которые обычно легко проходят через шланг помпы, сейчас, при сотнях тонн груза на палубе, вода прибывала быстрее, чем с ней успевали справляться полузабитые помпы. Выход был один – прибавить ходу, чтобы от тряски заработал большой насос на главных машинах. Я так и сделал, вопреки своему желанию и основным правилам мореходства. Палубу, естественно, стало заливать все больше, и я, лишь для того чтобы не снесло мачты, снова замедлил ход – вода в трюме незамедлительно поднялась. Я пошел со следующего козыря – поставил всю вахту к ручным помпам, но и они были забиты если не целиком, то частично.