Ничья земля - Ян Валетов

Михаил с Плотниковой шли сзади, не под руку, а просто рядом, как малознакомые люди.

– Она рисует? – спросил Сергеев.

– Да.

– Хорошо?

– Для ее девяти – прилично. Ее хвалят.

Она изо всех сил старалась не показать, что гордится талантом дочери – говорила со всем возможным равнодушием.

– Прекрасное увлечение для девочки. Покажешь как-нибудь?

– Послушай, Сергеев, давай не будем...

– Что – не будем?

– У нее уже был один отец, зачем повторять?

– Родной отец?

Вика рассмеялась то ли с горечью, то ли иронично – не разберешь.

– Нет, дополнительный. Родного, на ее счастье, она не знала.

– Так плохо?

– Гораздо хуже, чем ты можешь себе представить.

– Если мне позволено будет спросить...

– Зачем? Ты же бережешь свои тайны, Сергеев? Дай мне хранить мои.

– Представь на секунду, что я берегу не свои тайны.

– Чужие и опасные? – спросила она с издевкой.

– Гораздо более опасные, чем ты можешь себе представить. И уж точно – чужие.

– Ах, какие мы загадочные!

– Ты зря смеешься, – сказал он, – совершенно несмешная вещь хранить чужие секреты...

– Знаешь, Миша, – Вика поправила соскользнувший было с плеча ремешок сумки, – более всего в жизни не люблю чего-то не понимать. И позеров не люблю. До дрожи. Знаешь, тех, кто дует вокруг себя радужный шар – мыльный такой пузырь, весь в разводах. Они всем его демонстрируют, врут, что это размер их личности, а это на самом деле махонький кусочек мыла. Тоненькая такая пленочка вокруг абсолютной пустоты. Коснешься его, хлоп, а личности-то и нет, и пальцы в чем-то скользком. Так вот, с тобой у меня постоянное ощущение, что меня обводят вокруг пальца. Такое неприятное двойственное чувство. Знаешь, я ведь впервые в жизни сплю с мужчиной, которого не понимаю. Я не знаю, действительно ли ты хранитель чужих тайн, настолько порядочный, что трудно себе и представить в наше-то время. Или все-таки ты – тот самый мыльный пузырь?

– Попробуй, дотронься!

– А толку?

– Тогда поверь на слово.

– Вот уж чего делать не собираюсь.

– Иногда я думаю, чего в наших отношениях больше – любви или ненависти?

– Влечения.

– И все?

– Пока – все. И у меня нет желания превращать это во что-то большее. Мы оба получаем то, чего хотим. При чем тут любовь? При чем тут ненависть? Мы встречаемся, когда хотим, общаемся, когда хотим, занимаемся любовью, когда хотим. А не хотим – ничего этого не делаем. Все прекрасно, господин Хранитель! Зачем нам усложнять? Дети, семьи, родственники, проблемы. Потом – недовольства, ссоры и прочие радости.

– Знаешь, Вика, я думал, что все и так сложно.

– Ага, сейчас ты скажешь, что у тебя такое в первый раз! Сергеев, я очень удобная! Мне не надо врать. Меня не интересует, спишь ты с кем-то, кроме меня. Меня не интересует, какой у тебя бизнес. Меня не интересует, откуда ты. Если ты когда-нибудь исчезнешь из моей жизни, честное слово, я не буду интересоваться, куда ты пропал. Видишь, как все просто?

Сергеев посмотрел на нее с неподдельным удивлением.

– Тебе кто-нибудь говорил, что ты все-таки стерва?

Вика расхохоталась и, ухватив Михаила под руку, прижалась к его плечу, сверкнув из-под ресниц своими медовыми глазами.

– Да, я стерва, дорогой, – произнесла она вкрадчиво, – еще и какая! Но я очень удобная стерва! Без претензий на твою свободу и личность. И очень мало прошу взамен. Догадался, чего прошу?

– Чтобы я не претендовал на твою свободу и личность?

– Угадал, умничка! Я не очень многого прошу?

Сергеев покачал головой.

– И еще – я не хочу, чтобы Маришка мне задавала вопросы потом. Поэтому я не хотела вас знакомить. И сейчас не хочу, чтобы вы общались. Ты, наверное, хороший, но ребенок не должен пострадать, если вдруг я ошибусь.

– И это только потому, что в свое время ты один раз ошиблась? – спросил он.

Она молча подняла два пальца, словно сделала жест victory, и сказала:

– Два! Это уже слишком много.

Она посмотрела на дочь, рассматривавшую коллекцию фарфоровых статуэток вековой давности с серьезностью и вниманием взрослого человека, потом подняла глаза на Сергеева.

– Я даю ей все, что могу. Думаю, что больше, чем могла бы дать, останься я в свое время с ее отцом. И не хочу, чтобы в один прекрасный день она ощутила чувство потери только потому, что у меня и у тебя все кончилось.

– Ты хочешь, чтобы между нами всегда была стена?

Вика пожала плечами, словно поежилась.

– Что ты хочешь от меня?

– Я? – удивился Сергеев. – Вика, я хочу, чтобы ты не считала меня чужаком.

– Значит, надо придумать определение. Временно родной. Устраивает?

– Ты хочешь, чтобы я разозлился, повернулся и ушел?

– А ты разозлишься, повернешься и уйдешь?

– Нет, – сказал Михаил, – но ты, кажется, ведешь к этому.

– Перестань, – сказала Плотникова устало. – Хороший день, давай не будем его портить. Я такая, какая есть. Могу нравиться, могу не нравиться. Другой я уже не буду. Смотри, – она снова взяла его под руку, – светит солнышко. Мы гуляем. Маринке хорошо. Нам хорошо. Что нам будущее? Что будет, то будет! Есть сегодня. Может быть – будет завтра. Я не себя защищаю – ее. Это ты можешь понять?

– От меня? – спросил Михаил мягко.

– От всех, – сказала Вика. – Вы приходите и уходите. Я остаюсь. Мы остаемся, – поправилась она.

– И ты не хочешь ничего менять?

Она покачала головой.

– Пусть все идет, как идет, Сергеев. Пока нам хорошо вместе – все останется, как есть. Может быть, я даже люблю тебя. Пока не знаю. Я уже говорила тебе – ты мне интересен. Но говорить, что так будет всегда, я не буду, потому что это не так. Я – кошка, которая гуляет сама по себе. Могу пообещать тебе одно – если я тебя разлюблю, ты узнаешь об этом первым.

– За это – спасибо, – сказал Сергеев.

– Да не за что, – Плотникова внимательно посмотрела на него и улыбнулась чуть натянуто.

– И все-таки ответь, – спросил он, заранее догадываясь, каким будет ответ, – ты действительно не хочешь ничего менять?

– Там видно будет, – сказала Вика. – Жизнь – она длинная.

Глава 4

Внутри лагеря было тихо. Большинство обитателей все еще спало. Бодрствовала охрана внешняя и внутренняя, дежурные по лагерю суетились у походной кухни, готовя завтрак. Походные кухни были результатом того самого памятного Сергееву рейда на армейские склады, и он удовлетворенно улыбнулся. И палатки у Еврейской армии были хоть куда: почти новые, маскировочных расцветок, с тамбурами, клапанами и противомоскитными сетками на молниях.

Их сопровождающий, Мартын, провел их через часовых, смотревших на пришельцев с подозрительностью, только один из них, узнавший Михаила в лицо, приветливо кивнул и улыбнулся. При взгляде на бойцов охранения вспоминались старые фильмы про мормонов. Те же глухие черные костюмы, правда, не сюртучные пары, а комбинезоны спецназа, те же широкополые черные шляпы – только пейсы и короткоствольные автоматы нарушали общую картину.

У двоих из часовых Сергеев увидел в руках «галилы» и даже опешил слегка. Неужели Бондарев добился поставок оружия с исторической родины? Хотя какая это для него историческая родина? Воронеж с Курском – для него историческая родина. Не Мелитополь даже, если, конечно, по физиономии судить. Израильские автоматы, новенькие, в руках военизированного отряда посреди Зоны совместного влияния. С ума сойти можно! Кафка и Ионеско – отдыхают. Но Равви-то каков, жучара!

Сергеев замер перед входом в большую палатку – настоящий шатер, а не палатка, на откидном клапане которого, через трафарет, аккуратно, была изображена белой краской Звезда Давида.

Просто и со вкусом. Никакого тебе шитья, никакого злата и пошлой роскоши. Равви с выбором не ошибся. Он всегда был точен в расчетах – религия изгоев и прагматиков подходила для его целей больше всего. Да и цели были просты и прозрачны – выжить и доминировать.

Христианство Равви отверг по причине того, что те, кого уничтожила катастрофа, в абсолютной своей массе были христианами. И в свой последний миг они молили Иисуса о спасении, но тщетно. Аргументы Сергеева о том, что в этот самый момент о спасении с тем же результатом молили своих богов и евреи, и мусульмане, Равви отвергал как несущественные. Десятки тысяч против миллионов – процент, который можно не учитывать при выборе пути к спасению. Особого выбора не было – из основных мировых религий Бондарев решил стать апологетом одной из самых древних – иудаизма. Тем более что к мусульманам после Афганистана Равви испытывал сложные чувства.

Иудаизм – суровая религия с историей в пять тысяч лет, религия воинов, религия, имеющая столько ограничений и запретов, как ни одна другая в мире. И, наконец, просто сложная для соблюдения традиций из-за всех этих суббот, кошерности и прочих особенностей была выбрана Равви, который, по его собственному признанию, в синагоге до этого был один раз лет пятьдесят назад, совершенно случайно. Кроме звезд, нарисованных на потолке и резной балюстрады на втором этаже залы, Бондарев ничего не помнил – был он не совсем трезв, и что за надобность привела его вместе с друзьями лейтенантами в синагогу закарпатского города Виноградово, осталось тайной за семью печатями.