Ночная радуга - Николай Глебов

Ивняковым ложком стекает в сиреневые сумерки говорливый ручей. Он то мурлычет и подрагивает усиками смородины, то бойко балагурит о чем-то, а ниже обрывчика закипает и бурлит, словно нечаянно запрыгнул в наш котелок. И кажется, будто он спрашивает о заветном нашем желании. «Не зря бродили? Не зря бродили? Увидали? Увидали?» — допытывается он и затаенно ждет ответа. Как нам рассказать ему о дне на лесистых увалах, о встречах с жар-птицей?

Закрываем глаза, и нет вечерней теплыни. Солнечный венец над головой, а впереди невозможно яркая полоска озими. И на склоне увала — светлый березовый девишник. Оттуда взмывает в небо сизый голубь и гордо планирует к земле. А нам видится не токующий вяхирь, а синяя птица из невозвратимого детства..

Кто-то зажал в ладошке серебряные монетки, встряхивает их, и они чисто-чисто звенят над нами. Кто же? Белая трясогузка выпорхнула и плавно раскачивается на воздушных волнах. Она опустилась к зеркалу лывинки, деликатно откланялась и засеменила к ручью.

Там возле самой красивой пигалицы закувыркался ушастый кулик-чибис, и журавль курлыкнул одобрительно: «кувырк!» Ему бы тоже хотелось побродить здесь на своих ходулях, может, даже потанцевать, да нужно вести подругу к избранному болоту.

На угреве течет из березы прохладный сладкий сок. Сюда прилетела отведать его и рыжая крапивница, и синичка присела на сучок и тонко выпрашивает у нас: «па-па, дай, па-па, дай!». Умолкнет она, и тогда донесется с дальней осины ласковая песенка златоголовой овсянки: «жи-ви-и, жи-ви-и!..»

Услышатся из леса таинственные напевы дудочек: «пи-пи-пью, пи-пи-пью». Пойдем на них — и увидим стайку белесых гаичек.

Высоко на березе свила себе гнездо серая ворона. Снесла голубоватое, в веснушках яичко, И всех оповещает томным протяжным карканьем. А ей, и право, хорошо! Внизу высвистывает скворушка на все лады, солнечно распевают зяблики и пробуют свои голоса дрозды-дерябы. И видит ворона, как вдали на жнивье вышли кормиться зайчишки; как задумался о чем-то сине-черный косач на прозрачной березе; как, позевывая, дремлет у норы знакомая лисица...

Кажется, все тише и тише мурлыкает баюн-ручей. Вроде бы засыпает до новой утренней зорьки. А когда вспыхнут лучи на серебристых сережках ивняка, очнется он и побежит ложком, понесет к речному разливу токование тетеревов, разудалую дробь дятлов и попутно станет рассказывать о сказочной жар-птице.

В СОГРЕ

Летом на Крутишке, открываются в ивняке синие улыбчивые омутины. Верно, потому от них пролегла морщинкой низина. И назвали ее согрой. Поросла она густо-густо березами да черемухой, калиной да смородиной, И до того тут земля радостная, жизнелюбивая, что не хочет она и зимой закрываться от солнца, от неба, от всего вокруг. Вот и струятся, дымятся, синеют и блестят в снегах ключи — ее глаза незастывающие.

Поит земля всех тут...

Ночью спустились сюда с увала пугливые косули. Стройный козел с костяными ветками рогов сторожко прислушался, повел большими темно-голубыми глазами и неторопливо шагнул по кромке ключа. Опустил голову к воде. И, кажется, не шелковистыми теплыми губами, а ковшиком Большой Медведицы зачерпнул воду и выпил вместе с ней три крупных звездочки. Выдохнул он облачко пара и отступил в сторону.

Подошла его коза и на какой-то миг засмотрелась в ключ, где на чистом дне мерцают золотыми слитками все те же звезды. И она тоже выпила три звездочки. Но когда успокоилась, гладь ключа, снова заискрились на дне диковины-самородки.

Скрылись в тайных чащобах косули, а тут на лобастую кочку выпрыгнул рыжий зверек-колонок. Хвостом-кисточкой крутнул и пронзительно зыркнул глазенками на ключи. Показалось ему, будто в одном кто-то шевельнулся, кто-то остро мигает оттуда, словно насмехается. Вот сорвался один огонек, оставил зеленый хвостик и ухнул куда-то в жуткую глубь. Вроде бы вода зашипела, запенилась...

Отпрянул рыжий шустряга и быстро вскарабкался на шершавую березу. Там, вверху, чернеет старое гнездо. Вдруг да квартирант какой есть, только не из тех, что в ключе посвечивают.

А час за часом — и ночи конец. С востока чуть заметный свет пробивается, словно какой-то богатырь идет и факелом путь себе высветляет. И чем ближе, тем прозрачнее небо, и тем скорее стаивают звездочки. И как только зеленая холодинка подернулась палевой пеленой да запунцовело изголовье неба, опустились в камушки-песчинки ночные золотинки ключа.

Где-то там, где мелкие ключики пятнышками темнеют в снегах, кто-то негромко откашлялся, зевнул и шепотом что-то вымолвил. А кто — не враз разберешь. Может, лесной монах — черный ворон, может, косачу наснилось что-то за ночь. А то и косули могли шумнуть, устраиваясь поудобней в своих выгребках. Разрыли они узкими копытцами снег до самой земли и успокоились на лежках. Лишь светло-серые чуткие уши поверху, но их и днем нипочем не разглядишь.

Солнце еще не выгнулось даже горбинкой, а невеличка гаичка из дупла вылетела, словно сутулый пень глазом моргнул. И туда, где тетеревиная стая высыпалась. Выбрались косачи из пещер, будто шахтеры, даром что в белом снегу смену отлежали.

Вон тетеря одна подошла к ключу. Галечек поклевать и заодно пересохшее горлышко смочить. Синичка тут как тут: мол, веселее за компанию.

— Ко-ко-ко-ко-ко! — недовольно заворчала на нее тетеря.

— Вроде бы, я и курица и птица, а ты-то кто?

— Эх ты, тетеря! — обиженно пискнула гайка с голенастой березки. И если бы не она, то не стало бы заносчивой курицы-птицы.

Лис темно-бурый крался к тетерям. Заприметил ту, что крестики потянула к большому ключу, — и туда. Синичка сигнал вовремя подала. И когда лис прыгнул из-за кочки... угодил прямо в ключ.

Видел я его, обстывшего, в сосульках. Звон стоял, когда он бежал. И наверняка, мыши и те смеялись в норках: «Дескать, бегай, шуми, ботало непутевое!»

...Согра мне — дом родной. Что там с весны до осени — особый рассказ. А пока и зимой я хожу туда. Посижу у ключа, водицу пью не напьюсь. Не зря в старину юровские мужики за три версты ездили сюда, воду для чая на праздники брали. Не прихоть то, а вкус и почтение земле-кормилице.

Как все равно напьюсь живой воды: в теле бодрость, в голове ясность да свежесть. И долго слушаю, как под заледеневшим снегом бормочет-мурлычет вода ключевая. То о том расскажет, то о другом поведает.

Видит здесь земля и днем и ночью. И добрые дела, и злые. И уважит всякого, кто с добром сюда придет. Птиц послушает-поласкает, черной смородины наберет, черемуху не поломает, подивится на легкие хмелевые бубенчики-колокольчики. На жарком взгорке вишни соковой отведает и в тени у ключа отдохнет.

От водицы помолодеет и любовью светлой наполнится.

ГЛУХАРИНЫЕ ВЛАДЕНИЯ

По малоснежью лесных прогалин шагается свободно, и я не спешу. Еще темно, а откуда-то доносится многоголосое «чи-чи-чет». Только по скороговорке и опознаю чечеток. Уже метнулись куда-то хлопотливые пичуги.

Когда за высокоствольем берез заморгал белобрысый рассвет, в сторону села потянули серые вороны. А в чернолесье черемухи будто кто-то тряхнул неполный коробок спичек: то проснулась сорока и сразу же сболтнула о чем-то своем.

Пересекаю ершистую от кустарника низину, а за ней чуть поодаль начинаются борки. Они, словно зеленые островки, потерялись средь белого пространства и манят меня, как утомленных путников оазисы пустыни. Здесь потаенное место глухарей.

Подхожу к опушке и неожиданно с ближней сосны посыпались мелкие ветки, хвоя. Гром крыльев — и тяжелая темно-синяя птица стремительно понеслась над головой. На какой-то миг замираю, ошеломленный встречей с глухарем. Ничего не могу поделать с собой: так повторяется всегда, кажется, сотый раз...

В затишье бора мягко пружинит хвойная подстилка, в кронах бормочет о чем-то ветерок. Он разогнал морок, и нет-нет да заголубеют между вершинами проталинки неба.

Присаживаюсь передохнуть на пень. Издали долетает переклик снегирей; справа слышится плотницкий стукоток пестрого дятла; низом порхают суетливые гаечки.

Пора двигаться дальше. Делаю несколько шагов, как вдруг в лапах сосны кто-то шевельнулся. Замираю и всматриваюсь в хвою: э-э, да тут пепельно-голубая белочка с любопытством разглядывает меня! Под ногой сухо треснул сучок и тотчас вверху оглушительно взлетел глухарь. Белочка перемахнула на соседнюю сосну и скрылась из виду.

Кончается островок бора, и вступаю в березняк с редкими раскидистыми сосенками. И тут с поляны поднимаются враз три глухаря. Не стих еще треск и шум, как вздрагиваю: совсем близко стоит бородатый мошник. Он мудро смотрит на меня из-под красных нависших бровей. Коричневая спина и черно-бурые крылья усеяны мелкими пятнами, черная грудь переливается сине-зеленым блеском. Ох и красив же глухариный дед!