«Карьера» Русанова. Суть дела - Юрий Васильев

«Он мне нравится, этот Шувалов», — подумал Геннадий.

— А ты откуда знаешь про бюст, Алексей? — спросил он.

— Ну как же? Писали про нее.

— Про нее, да не про нее. Перепутал ты малость… Ну-ка, дайте сюда журнал, посмотрим, что она за птица.

— Английский, — сказал Шувалов. — Не больно узнаешь-то.

Геннадий нашел нужную страницу и стал читать: «…известность пришла к ней не сразу. Подобно сотням других актрис, Вивьен Николь целиком зависела от случая, от конъюнктуры, от улыбки судьбы, и пока судьба не спешила улыбаться, ей приходилось зарабатывать свой хлеб в рекламных фотоателье…»

— Ну вот, — сказал Шувалов. — Видишь? От хорошей жизни, да?.. Постой, ты что, по-английски читаешь, что ли?

— Балуюсь.

Он взял еще один журнал, на этот раз немецкий, и тоже прочитал оттуда кусок.

— Ну-ка, погоди… — Шувалов порылся в тумбочке и достал небольшую глянцевую книжку. — Не посмотришь, что тут написано? Беда, и только. Получили мы импортный дефектоскоп для мастерских, а инструкция видел какая? Немецкая. Никто ни слова… Ты погоди, не торопись, я карандаш возьму…

Геннадий перевел, Шувалов все аккуратно записал, потом сказал:

— Сила! А то вот сидишь без языка, как все равно рыба.

— А я что говорил? — отозвался Алексей. — Одно слово — альтурист!

— Дам я тебе взбучку, близнец, — пообещал Геннадий, но тут же улыбнулся, потому что у Алексея был такой вид, словно это он отыскал Русанова и привел его сюда.

— Слушай, а ты много языков знаешь? — спросил Демин, самый молчаливый и неприметный.

— Порядочно.

— Странно… И чего же ты шоферишь? Я бы… Ого! В министерстве где-нибудь работал или туристов возил… Нет, серьезно, почему ты не по языкам работаешь?

«Вот пристал, дурачок! Почему да почему. Так я тебе и сказал».

— Почему, говоришь? Да потому, что у каждого человека есть свое любимое дело. Понял? У меня такое дело — машина. А языки — баловство. Ты, видно, не очень-то любишь свою профессию, раз можешь с такой легкостью ее сменить.

— Ну, это как смотреть, — не очень дружелюбно сказал Демин. — Хуже других я пока не работал.

В дверь заглянул Герасим.

— Привет честной компании!

— Как там Пифагор? — спросил Шувалов.

— Как положено. Бутылки на столе, сам под столом. Выгонять будем. Хватит… Идем, Гена, а то тебя тут заговорят.

Герасим привел его в гараж. Это был дворец. Геннадий облазил ямы, боксы, душевые, вулканизацию, посидел за диспетчерским столом. Повсюду пахло дорогой. Пылью, бензином и тем особым запахом, который складывается из десятка других.

В углу стояла новенькая «Татра».

— Хороша? Можешь хоть завтра садиться. Ну, не завтра, а дня через три оформим. У нас быстро.

Черт возьми! Что делать? Были бы хоть какие-нибудь права, хоть трижды проколотый талон, а то ведь пустота… Мне так нужна сейчас машина, дорога, этот запах… Буду сидеть в кабине, кидать под ноги километры и петь песни!.. Ни хрена я не буду. А жаль… Тут работают славные чижики-пыжики, добрые ребята, которые через два месяца стали бы носить меня на руках…

Герасим между тем продолжал:

— Завтра сходишь на «Ветреный», увидишь, что ничего тебе не светит, и придешь обратно. Мы с тобой заявление напишем, автобиографию, все, как положено…

Возле клуба было многолюдно. Все стояли и махали руками, потому что комары под вечер совсем обнаглели, не боялись уже ни дыма от костров, ни мази, от которой люди плачут, а комары смеются.

— Я тебе про девочек что говорил? То-то… А вот эту видишь, в кожаной куртке? Очень хорошая женщина. Корреспондент, между прочим. Из районной газеты. Простая… Хочешь познакомлю?

— Не хочу. Я буду знакомиться с корреспондентами, когда мне Героя Труда дадут.

— Как знаешь… Она сюда сама идет. Ну, ясное дело. Статью я ей какую-то обещал, убей меня, не помню какую…

Он принял покаянный вид.

— Мария Ильинична, здравствуйте! Все знаю. Не сердитесь? Ну, хорошо…

Они стали о чем-то говорить, а Геннадий смотрел на девушку и улыбался. Кожаная куртка, берет, духами пахнет. Стоит рядом, хлопает глазами… Совсем забыл, что они существуют, вот такие… Дикарь, ей-богу… Он по привычке съежился, чтобы лацканы пиджака не торчали на груди уродливыми складками, спрятал за спину руки, но вспомнил, что на нем хороший серый костюм, и ему сразу как-то стало свободней…

— Передайте Аркадию Семеновичу, пусть хоть заглянет, как мы тут устроились, — говорил Герасим.

— С удовольствием передам.

Геннадий вдруг понял, что ему надо делать. Ну конечно… Только так. Он огляделся, увидел неподалеку брезентовый газик.

— Вы сейчас домой?

— Это наш новый шофер, — сказал Герасим.

— Домой.

— Меня возьмете? Через пять минут, ладно? Сможете подождать?

— Хоть пятнадцать. Я не тороплюсь.

— Ты куда? — удивился Герасим.

— Идем, все поймешь… Слушай, дело такое. Я согласен. Буду работать здесь, мне все чертовски понравилось… Сейчас я переоденусь у тебя и еду за барахлом и документами. Через два дня жди. Готовь пельмени, они мне тоже понравились.

— Чего такая спешка? Завтра бы поехал.

— Нет. Я все так делаю, Герасим. С ходу…

Через пять минут он сидел в машине. Да, он знает, что надо делать.

— Вам куда? — спросила корреспондент, когда они въехали в районный центр.

— Остановите у больницы…

Теперь не перепутать. Он показывал в окно свой дом… Ага, вот этот, с палисадником. Собаки у него, случайно, нет?..

Как все это получится, Геннадий не знал и даже отдаленно не представлял себе, что скажет Шлендеру и как его Шлендер встретит, но по дороге специально старался не думать об этом.

Весь сегодняшний день, начиная с той минуты, когда он проснулся чуть свет и понял, что выходит из больницы, весь этот невероятно длинный, наполненный событиями день он прожил на сплошных нервах и сейчас чувствовал, что ему все трудней и трудней думать о чем-то спокойно. А думать надо было спокойно. Не сегодня и не вчера пришли эти мысли, они давно осаждали его, давно зрели подспудно, но это были мысли-призраки, а сегодня он начинает действовать, и надо, чтобы эти призраки обросли плотью…

Он был возбужден. Он чувствовал себя так, словно был пьян, но не от вина, а от собственной смелости, дерзости, от того, что решил наступить самому себе на горло, вытащить себя из того болота, что уже совсем было засосало его. Он и верил, и не верил, что это возможно, и знал — конечно, знал, как это будет трудно, а поэтому старался сделать все скорее, как можно скорее. Его возбуждение это защитная реакция организма, только в таком состоянии полуотчаянной храбрости и безрассудства он и мог сейчас что-то делать, боялся, что его хватит ненадолго, и потому спешил.

Мысли роились, вертелись в голове, сталкивались одна с другой… Это были даже не мысли, не конкретное «что делать?», а лихорадочный танец вокруг одной и тон же истины — надо выбираться из кошмара. Так больше нельзя… Нельзя. Надо выбираться…

Стараясь ни о чем не думать по дороге, он ухитрился так взвинтить и взбудоражить себя, что возле дома Шлендера вынужден был немного постоять и собраться с мыслями. Главное — жизнь начинается заново. Это основное положение. Все прочее приложится…

Шлендер встретил его так, будто Геннадий всего полчаса назад вышел в булочную за хлебом. Он был взъерошенный, слегка сонный. Геннадий растерялся.

— Вот видите… Пришел. Немного неожиданно, правда?

— Немного, — улыбнулся доктор. — Я знал, что ты придешь.

— Откуда? Я сам не знал.

— Ты многого еще не знаешь… Проходи. Чай пить будешь?

Он вышел на кухню. Геннадий огляделся. Вещи — это почти человек, а ему хотелось вот сейчас, за эти минуты, попытаться до конца понять, кто же он все-таки есть, Аркадий Семенович, рыжий доктор, к которому он пришел за помощью… Черт возьми, удивись он сейчас, скажи что-нибудь несообразное, Геннадию было бы легче… Как начать? Сказать — доктор, мне нужны нрава и деньги, мне обязательно завтра или послезавтра нужны права и деньги? Нет, он не выгонит, не пошлет к черту. Больше того, Геннадий почти наверняка знал, что Шлендер сделает все возможное. Почему? Вот это-то и хотелось бы узнать… Кто ты такой, доктор? Почему просиживал возле меня целыми днями, говорил со мной, смотрел серьезно и строго, без снисходительного осуждения?..

Комната была забита книгами. Они заполняли стены так, что нельзя было понять, обои там или штукатурка. А между книг, на книгах и под книгами лежали, стояли и висели медные тарелки, гравюры, невероятных размеров кристаллы горного хрусталя, ножи из мамонтовой кости, японский веер, палехские шкатулки и еще масса самых неожиданных и ярких вещей. На подоконнике стояли две большие синие кастрюли. В одной цвели розы, в другой торчал кактус.