Кондотьер Богданов - Анатолий Дроздов

– Иди! – сказала княжна, каменея лицом. – Постели Богдану отцову ложницу, девку возьми к себе!..

Богданов отдыхать не пошел. Сначала навестил раненых. Слуга Евпраксии отвел его в дома, где лежали самые тяжелые. Большого участия не понадобилось. Местные бабки-шептухи умело шили раны, клали на них травы, бинтовали лентами чистого полотна. На всякий случай Богданов протер зашитые места смоченным в спирте тампоном, истратив половину заветной фляги, тем его роль и ограничилась. Обход тоже не затянулся. Раненые выглядели удовлетворительно, за ними присматривали. Лейтенант оседлал мышастого и поехал в посад. Там с Конрадом расставил посты, оговорил порядок действий на случай тревоги. Велел наемнику лечь костьми, но врагов к самолету не допустить. Заглянул в капонир, забрал «ДТ» и сменные диски. На всякий случай вытащил из патронного ящика на треть облегченную ленту «шкаса». Только затем отправился в город. Он ехал верхом в наступающих сумерках, сурово поглядывая на встречных. Те отвечали любопытными взглядами. Перекрещенный по плечам пулеметной лентой, с «ДТ» в руках, Богданов выглядел как революционный матрос. Оценить это было некому. Лисикова осталась в хоромах, а в Сборске ни революционных, ни каких-либо иных матросов не водилось. Сдав мышастого конюху, Богданов поднялся к себе. В просторной горнице стояла широкая кровать из резного дерева. Богданов сложил амуницию в угол, разделся. Постель была роскошной. Толстая перина внизу, перина сверху, покрывало, огромные пуховые подушки… «Это как же тут спят? – думал Богданов, пытаясь умять подушку до плоского состояния. – Сидя?» Он почти справился, когда в дверь поскреблись.

– Кто там? – спросил Богданов, бросая подушку.

– Я! – послышался тихий голос.

«Навязалась на мою голову! – подумал Богданов, натягивая рубаху. – Что там? Комарик укусил? Мышка напугала?»

За дверью, конечно же, стояла Лисикова.

– Товарищ лейтенант! – пожаловалась штурман. – Меня с Неёлой положили, она храпит!

– Я тоже храплю! – сообщил Богданов.

– Не заметила.

Богданов хмыкнул.

– Чужие кругом, – тихо сказала Лисикова. – А я там одна.

Богданов молчал.

– С тех пор, как мы здесь, – отчаянно сказала штурман, – я для вас как враг! Хуже немца! Смотрите, как на фашиста. А я не фашист! Я сержант Красной армии! Мы оба воюем! Я делала, что говорили, а вы хмуритесь! Я все время боюсь, что вы меня бросите! Проснусь, а вас нет! Улетели… Думайте что хотите, но это так!

– Ляжешь на лавке! – сказал Богданов, отступая. – Кровать одна, она ко мне привыкла.

Он перенес на лавку перину, следом – подушку. Перина оказалась широкой – хватило постелить и сверху накрыться. Богданов завернулся в покрывало и собрался спать, но Лисикова не дала.

– Товарищ лейтенант! – сказала горячим шепотом. – Извините! Не хотела вас обидеть. Нашло.

– Бывает! – сказал Богданов.

– О вас везде только и говорят. Всякое. Я не все поняла, но считают вас волшебником. Исцелили незрячего!

– Истерическая слепота, – ответил Богданов. – От испуга. Проходит самопроизвольно.

– Другой младенец умирал от лихорадки. Теперь здоровый.

– Я рад за него!

– У меня рана зажила. Осколок был с палец…

– Трава помогла.

– Какая трава! Ко мне ведун во сне являлся, пальцем грозил. Корил, что я жадная, тепло ваше забрала. Следовало самой выздоравливать. Велел к вам не прикасаться…

– Ведун? – спросил Богданов. – Какой ведун?

– Весь в черном, волосы седые. Лицо молодое…

– Лисикова! – сказал Богданов. – Ты комсомолка?

– Да…

– И веришь в колдунов? В чудеса всякие?

– Так ведь было! – обиделась штурман. – Сама видела!

– Вдруг показалось, – сказал Богданов. – Или выводы неправильные. Местным бабам простительно – темные. Но ты студентка, историю изучала! Какой я волшебник?

– Не знаю, как в жизни, но за штурвалом – да!

– Не подлизывайся! – сказал Богданов. – Из экипажа все равно выгоню!

Она всхлипнула, будто подавившись, и зарыдала. Громко, хлюпая носом и шумно втягивая воздух.

«Этого не хватало! – подумал Богданов, прыгая на пол. – Кто меня за язык тянул?»

Он подошел к лавке. Лисикова лежала, уткнувшись лицом в подушку, плечики ее вздрагивали. Богданов коснулся ее руки. Рыдания усилились.

– Я не виновата, мне приказали!.. – бормотала она, всхлипывая. – Он капитан, а я сержант!.. Я не могла отказаться… Он сказал, что вы морально неустойчивый, перелетите к немцам. Велел застрелить, если что… Я никогда не верила… Вы ведь герой… Я вас хвалила, а он ругался. Говорил: плохо смотрю. Словечка плохого про вас не сказала! Даже про крылья… Сказала: от радости качали, как пристань разбомбили…

– Аня! – сказал Богданов. – Я пошутил.

Она затихла. Богданов сел на лавку, погладил ее по плечу.

– Ты хороший штурман и меткий стрелок. Мне такой нужен. Ты храбрая: со мной боятся летать…

– Правда?! – Она села. В лунном свете влажно блеснули глаза.

– Честное комсомольское! – сказал Богданов.

– Товарищ лейтенант!.. – Она сунулась мокрым лицом в его плечо и тут же отшатнулась: – Ведун запретил прикасаться!

Богданов только вздохнул. Послал Бог дитятю…

– Товарищ лейтенант! – сказала она. – Мы ведь вернемся?

– Ведун сказал, как исполним предназначенное…

– Так вы его видели?!

– В пещере, – сказал Богданов, досадуя, что проговорился, – но я не знал, что он ведун.

– Что значит «предназначенное»?

– Думаю, что исполнили. Немецких прихвостней выбили, город вернули. Чего еще? Завтра поскачу к ведуну. Кто бы он ни был, наше появление здесь – его рук дело. Пусть указывает проход обратно! Не захочет говорить – пригрозим. Скажет! Сядем в самолет и отправимся.

– Хорошо бы! – сказала Лисикова.

– Вот о чем нужно подумать, – продолжил Богданов. – Мы отсутствовали долго. Как объяснить в полку?

– Скажем правду!

– То есть?

– Провалились в тринадцатый век!

Богданов хмыкнул.

– Ну… – сказала Лисикова неуверенно. – Возьмем что-нибудь в доказательство.

– Что?

– Саблю… Кольчугу… Шлем.

– Скажут, стащили в музее. На оккупированной территории они разграблены. Здесь нет ничего, чего нету у нас. Ты костяным гребнем расчесывалась, я такой в деревне видел. Шестьсот пятьдесят лет прошло, а все то же. Веретена, прялки, станки-кросны, полотна, сукна, кожи… В нашем времени полно предметов, незнакомых здесь, – тот же пулемет или пистолет. Здесь ничего.

– Как быть? – спросила Аня.

– Надо придумать.

– То есть соврать?

– Немножко.

– Мы комсомольцы!

– Я два раза возвращался из-за линии фронта, – сказал Богданов, закипая. – Каждый раз говорил правду – и что? Не верили! Сажали на гауптвахту, считали шпионом. Думаешь, Гайворонский тебя обнимет? Обрадуется, что воевали за Сборск? Даже показания не запишет! Ему невыгодно. Особистам ордена за шпионов дают. Скажет: прохлаждались у немцев, а может, помогали им! Измену не докажет, но трусость и уклонение от боя пришьет. Трибунал. Меня – в штрафбат, тебя – в лагерь. В штрафбате я выживу, не в таких переделках бывал, вернусь в полк. А ты? Десять лет за проволокой? Нельзя нам про тринадцатый век! Никакие предметы не помогут. Ничего брать не будем!