Приемные дети войны - Гаммер Ефим Аронович

— Кто это был? — спросил, когда капитан Захаров положил трубку на рычаг.

— Комполка. Выезжает к нам для вручения наград. Приказал подготовиться к этому событию. Вот так оно, Володя, в жизни выходит… Иди, приводи себя в порядок.

— Что? И мне?

— И тебе.

— А что именно?

— На построении узнаешь.

— Но, товарищ капитан, голубчик! Что вам стоит? Скажите!

— Ладно уж… Медаль "За отвагу". Но молчок до построения.

— Слово!

— И еще… Об этом вообще никому! Это тебе как бы последний привет от Бориса Симоновича. Представлен к награде им, после того ночного рейда. Помнишь?

— Как не помнить? Но ведь…

— Арестовывает одно ведомство, награждает другое. Так и живем, как можем.

В штабной землянке Анатолий Петрович допрашивал полицая. Что конкретно выпытывал у него командир, Коля так и не узнал, ибо, когда вошел, допрос, по сути, был уже завершен. Теперь дело оставалось за приговором. И он последовал незамедлительно.

— Расстрелять!

Полицейский, выслушав приговор, криво усмехнулся.

— Ничего у вас не получится! — выпалил, понимая, что терять нечего.

— Ну?

— Цыганка мне нагадала: от пули я не умру.

— Повесить!

И опять полицейский усмешкой скривил рот.

— Цыганка мне нагадала сто лет жизни.

— Ах, вот оно что! — Анатолий Петрович с грохотом опустил кулак на стол. — Сто лет жизни ему, под расписку… А ты спрашивал у Алеся Гарного, сколько лет жизни ему нагадали? В нем жизни было заложено лет на сто с гаком. А ты? Ты его к стенке!

— Не самочинно. По приказу.

— И тебя… по приказу… Увести!

Еще не остыв от недавней вспышки, угрюмый, с глубокими тенями под глазами, Анатолий Петрович вбирал раздувшимися ноздрями воздух, словно не выпарился еще из землянки дух полицая, уведенного конвоиром. Наконец, будто только сейчас заметив Колю, сказал ему:

— Слушай, парень. Полицай показал: наша дислокация раскрыта, готовится карательная операция. Мы покидаем базу. Переходим в Черную Падь. Твоя задача: сообщить об этом Сцепщику. А его: встретить в условленном месте — он знает где — самолет с посланцами Большой земли, и препроводить их к нам. Понятно?

— Кто прилетает?

— Так тебе и доложили. Сцепщику скажешь: большие сошки! Из центрального штаба партизанского движения. Представители разведуправления. По депеше из Москвы — полковник Мазурков и радистка Маша. Так к ним и обращаться, и никаких лишних вопросов.

— Что-то нам предстоит?

— Я же сказал: никаких лишних вопросов.

— Можно идти?

— Валяй. Возьми с собой Гришу для подстраховки, и — вперед!

Игнатий Павлович Мищенко — седая борода, домотканая рубаха до колен, перевязанная веревкой в талии, круглые очки на носу — не спрашивал у связников пароль. Их — Колю и Гришу — он хорошо знал в лицо, как и они его, проходящего под кличкой "Сцепщик" в секретных донесениях партизанского отряда, направляемых в Центр.

Он провел ребят из сеней в горницу. Без лишних слов поставил на стол самовар с величественными медалями на медных боках. Угостил липовым медом: "Черпайте ложкой, мало не покажется", — призвал к порядку семилетнего внука Афоньку: "За что ты безответную кошку забидел? Зачем прищемил ей хвост в дверях, изверг?" И как бы между делом, за кружкой заварного кипятка, выслушал посланцев Анатолия Петровича, будто все для него равнозначно в происходящем: и визит партизанских разведчиков, и проказы Афоньки, и жалобное мяуканье кошки.

Со стороны поведение Сцепщика, прозванного так из-за работы на железнодорожной станции, могло показаться несколько странным. Но Коля с Гришей были его частыми гостями, а не сторонними наблюдателями. Они достаточно плотно изучили характер Игнатия Павловича и понимали, что он просто-напросто ко всему, что происходило в его доме либо вокруг него, относился уважительно и серьезно. Для него не существовало разделения по категориям масштабности на глобальное и незначительное, все было важным. Из-за этого, когда что-то шло наперекосяк — не по правилам, он впадал в угрюмое состояние и становился нелюдим. Но это случалось редко. Поскольку он, согласно собственному выражению, "прожил все свои годы по совести". А совесть ему попалась устойчивая, без послаблений и тяги к соблазнам.

— Встретим летунов ваших чин чинарем и сведем в Черную Падь, так и передайте Петровичу, — говорил он, отхлебывая чай.

— Передадим, — сказал Коля.

— Но и для вас есть дело по части душевного благополучия.

— Какое еще дело? — недовольно проворчал Гриша.

— А вот какое! На обратном пути, когда под утречко выберетесь от меня, заверните к нашим соседям.

— В Гиляево?

— Куда же иначе? Там у Егора Сердюкова документы наших сбитых летчиков хранятся. Почитай, записали их в Москве "пропавшими без вести", жинкам и деткам не дают продаттестат, пухнут они с голоду. А тут — документы, и можно похоронку вытребовать "смертью храбрых", и продаттестат схарчить за милую душу. Заглянете?

— Заглянем, — сказал Коля.

— Добре, хлопцы. Чужие жинки вам свечку в церкви поставят.

— Зачем нам свечки? — удивился Гриша.

— Вам они ни к чему. А вот жинкам чужим… Подумайте, сколько лет жизни вы можете сохранить их детям, если они получат продаттестат?

— Я в математике не силен, — пошутил Гриша.

— А здесь никакой силы научной не нужно, — задумчиво ответил Игнатий Павлович. — Вот прикиньте… В моей семье деды жили по девяносто лет. А все мои племяши на Херсонщине, дети младшего брата… все они в тридцать втором от голода… все они при полном недостатке возраста померли… Ну, будем загибать пальцы? На каждый палец положим хотя бы лет по семьдесят недостающих. Итог? В итоге мои племяши не дожили по кругу ровно триста пятьдесят лет. Вот такая математика. А ты говоришь "не силен".

— Ничего я не говорю, — буркнул Гриша.

— А ты? — Игнатий Павлович обратился к Коле.

— И я.

— Ну что ж — помолчим, помянем… Пусть земля им будет пухом…

Жаркое солнце слепило глаза. Душный полдень навевал думы о близком отдыхе. Истомленные солдаты возвращались с НП на батарею. Впереди, тяжело ступая, шел старшина Ханыков, за ним, положив руки на автомат, Володя Гарновский.

— А здорово ты отбрил пехтуру! — не унимался старшина Ханыков. — Так ему и надо, пешодралу! Пусть знает наших!

— Я бы смолчал… — Володя был близок к раскаянию, расценивая свою мальчишескую выходку совершенно в ином ключе, нежели старшина. — Но он задел меня за живое. "Малец, — говорит, — как пройти в хозяйство Свиридова?" Понимаешь, "малец". Какой я ему "малец", когда выше его по званию?

— Ефрейтор — это не просто звание, это первый шажок на пути в генералы, — заметил Ханыков.

Ефрейтор… Володю недавно повысили в звании. Красная ленточка на погоне еще не успела выгореть. И каждый раз, когда он натягивал гимнастерку, будто подмигивала ему. И не беда, что над ним иногда под-труднивали кореша из комендантского взвода, называя еврейтором. И не беда, что иногда посмеивались: мол, ефрейтор — это недоделанный сержант или переделанный солдат. Новообретенному званию, что там скрывать, он был рад и потому готов был одернуть кого угодно из тех домотканых мужиков, кто видел в нем по-прежнему всего лишь пацана, облаченного, словно для маскарада, в военную форму.

— Вот я ему и врезал: "Не малец, а товарищ ефрейтор! — сказал Володя, продолжая вспоминать о недавнем инциденте. — Пора бы усвоить форму обращения к старшим по званию!" У него глаза из орбит, а рука сама собой к пилотке. Умора, и все тут!

— Представляю, — басисто расхохотался Ханыков и сквозь смех выдавил: — Правильно отбрил пехтуру! По-божески, если разуметь, что артиллерия — бог войны.

Ему, кадровому военному, было хорошо знакомо давнее соперничество между родами войск, берущее начало еще с петровских времен.