Приемные дети войны - Гаммер Ефим Аронович

— Гвоздь программы! — воскликнул Сеня.

Громыхнул выстрел. И только что живые мячики рассыпались в прах, будто были взорваны изнутри.

— О!

Под это восхищенное "О!" Анатолий Петрович протянул пленному кисет с махрой и неторопливо, с помощью Коли, стал вводить в суть намеченной операции.

Клинберг быстро уловил, что от него хотят, и без долгих размышлений дал согласие.

Это настораживало.

Предполагая, что он задумал какой-то хитрый ход конем, Анатолий Петрович подозвал к себе Гришу и со значением сказал:

— Этот парень будет личным вашим телохранителем. На все время проведения операции.

Двухметровый Генрих разом поскучнел.

Видя, как он неумело, крючковатыми пальцами сворачивает цигарку, Анатолий Петрович перенял у него полоску бумаги, роняющую на снег крошки табака, ловко упаковал ее, вернул по адресу:

— На! И чему вас только учили в Германии? Все у вас не как у людей. Лизни языком по краю и кури на здоровье.

7

Тюремное заточение — боль, тоска, душевные мучения…

Васю преследовали запахи и вызванные ими рези в желудке.

Казалось, что некто, сердобольный и заботливый, запрятал в укромном уголке одиночной камеры буханку свежеиспеченного хлеба. И еще что-то. Очень вкусное. Но сколько мальчик не рыскал по каменной клетке, сколько ни заглядывал под лежак, сколько ни ощупывал шероховатые выемки в стенах — напрасно, нигде ни крошки.

Испытание запахами началось у него сразу после допроса.

В кабинете ауфзеерки Бинц царил полумрак. Настольная лампа с фиолетовым абажуром едва высвечивала продолговатое лицо старшей надзирательницы с темными провалами глаз. Неестественный свет придавал ее волнистым локонам странный оттенок. Шея, плечи, руки — все тело женщины тонуло в полумгле. Создавалась иллюзия, будто ее лицо парит в воздухе. И от этого становилось страшно.

Вася сидел на табурете, напротив тяжеловесного стола, и без какого-либо внутреннего протеста подчинялся властному голосу. И тут на него впервые обрушился этот поразительный запах: так может пахнуть только свежеиспеченный хлеб, покрытый хрустящей, ломающейся от прикосновения пальцев тонкой корочкой. И еще что-то. Очень вкусное.

Старшая надзирательница включила вторую настольную лампу, справа от себя. Белый круг света лёг на медный поднос, уставленный тарелками: здесь и куриная ножка на почернелой от огня косточке, и картофельное пюре с глазуньей, и аккуратно нарезанные ломтики хлеба, и чашечка еще дымящегося эрзац-кофе.

— Хочешь?

У Васи заурчало в желудке.

— Хочешь! — утвердительно сказала немка. — Все это будет твое, но при одном условии.

— Каком?

— Номер человека…

— Какого? Не знаю я никакого человека!

— Того человека, кто вручил тебе прокламацию.

— Никто мне ничего не вручал!

Ауфзеерка Бинц недовольно поморщилась.

— Опять за старое? А ведь от твоего ответа зависит твое будущее.

— Мое будущее — крематорий! — не сдержался Вася.

— А вот и неправ ты, мальчик. Да будет тебе известно, в наш лагерь прибыл герр Трайгер, представитель Красного Креста. Он отбирает детей для усыновления и удочерения в дружественных нам странах. Твою юную подружку…

— Клаву?

— Да-да, именно Клаву, номер 15191, он уже включил в транспорт.

— А меня?

— И тебя включит. Но сначала подкрепись. Это от него подарок, дети ему нужны здоровые, без изъяна.

Ауфзеерка Бинц пододвинула поднос к самому краю стола. И Вася непроизвольно потянулся за едой. Но получил резкий удар стеком по рукам.

— Стоп! Прежде — номер!

— Не знаю я никакой номер!

Последовал второй удар. Теперь по голове.

Свинцовым туманом придавило Васю к полу. Корчась, он слышал, как скрипнула дверь, в комнату вошел какой-то мужчина.

— Фрау Бинц, — послышался странно-знакомый голос. — Мне нужна ваша подпись.

— Одну минутку, герр Трайгер!

"Трайгер, — подумалось Васе. — Трайгер… Но почему — Трайгер? У него голос Колькиного отца, Клавкиного родного дяди. Голос дяди Миши Вербовского. Если бы он говорил по-русски… А так, по-немецки, точно не признать. И погиб дядя Миша, слух прошел, в окружении, в первые дни войны. Трайгер… Глупости какие приходят в голову, когда хочешь жить!"

8

— Явился! — сказал Никита, не поднимая глаз от укороченной большими портновскими ножницами зеленой немецкой шинели.

— Так точно! Явился в полное твое распоряжение! — с долей иронии ответил Коля.

Никита осуждающе посмотрел на него.

— Все шутишь? Гляди, кабы слезами не обернулись твои насмешки.

— Да ну!

— Гну!

— Ну и гни дальше, пока не сломаешь.

— Поговори мне!

Со зловещим выражением лица Никита защелкал ножницами у носа насмешника.

Коля отстранился и ловко выхватил со стола шинель.

— Можно примерять? — спросил, влезая в рукава.

— Чего примерять? На тебя сшито! Вопрос в другом — чем отблагодаришь?

— "Спасибо" тебе не достаточно?

— "Спасибо" — каждому под размер ума. А ты меня отблагодари такими словами, что помогут наладить сердечную дружбу.

— Вот загнул! — смутился Коля. — К Полине, что ли, решил моститься за мой счет?

— На свадьбу приглашу и подарка не потребую, — невразумительно пояснил Никита.

— Тогда бывай, встретимся на свадьбе.

— Э, нет! — Никита придержал его за рукав немецкой шинели. — У меня еще признание в любви не вытанцовывается, а ты — "свадьба".

— Хочешь, чтобы я за тебя сочинил?

— Голова — Дом Советов!

— Хорошо. Я за тебя сочиню такое, что загодя за меня сочинили.

— Мудрено что-то…

— А вот послушай.

Коля решил разыграть партизанского Ромео. Все равно Полина никогда не поверит, что этот деревенский умелец с образованием, что курам на смех, ударился в стихи. Он прочистил горло кашлем, характерным для выступающих на школьной сцене чтецов художественного слова, и начал:

Я вас любил. Чего же боле? Что я могу еще сказать? Теперь я знаю, в вашей воле Меня презреньем наказать.

Никита, кривясь, выслушал Колю и погрозил ему пальцем.

— Разыгрываешь?

— Чего так?

— Стихи, доложу тебе, кореш, не на уровне, как сказал бы настоящий поэт. А я скажу: не по случаю.

— Ну?

— Гну!

— А проще?

— Будет тебе и проще. "Я вас любил…" Какое — "любил"? Что подумает девушка? Подумает, что я, еще не женившись, уже ее разлюбил. Надо написать, чтобы проняло до печенок. Мол, влюблен был в нее, скажем так, заочно. Не знал, положим, даже о ее существовании, а уже влюбился. Такие стихи для девушек всегда — первый сорт. Браки ведь, как говорят у нас в деревне, заключаются на небесах.

— Понятно, — согласился Коля.

— Что тебе понятно?

— Надо написать: "А я тебя еще не встретил, не знаю, что тому виной".

— Теперь вижу, что тебе понятно. Пиши так. И еще пиши, чтобы не было никаких таких дуростей в отношении меня. "Меня презреньем наказать". Тьфу, дурость какая! Нужно мне ее презренье, как пятое колесо телеге. Мне ее любовь нужна! И согласие на женитьбу! А ждать долго я не могу. Мы на войне. И я не в силах предсказать, что будет дальше.

— Не в силах предсказать?

— А что? Это не литературно? Это очень литературно. Я где-то это даже читал.

— А сейчас еще и услышишь.

Коля отставил ногу, воздел руку к потолку, как на известной по учебнику картине юный выпускник лицея Александр Пушкин, держащий экзамен перед маститым стариком Державиным, и распевно повел:

А я тебя Еще не встретил. Не знаю, Что тому виной. Порывистая, Словно ветер, Еще неузнанная Мной. Еще неузнанная, Где ты? Как долго мне Осталось ждать? Но ты сказать Не можешь это, И я не в силах Предсказать.