Рюбецаль - Марианна Борисовна Ионова

Кирилл позвонил на следующий вечер и начал с главного: я понравилась Ланте.

Это был вердикт, но не мне, а Кирилла себе самому; это он прошел испытание, не от Ланты, а от себя.

Она мне тоже. Она добрая. И с ней, наверное, весело.

«Она очень позитивная», – нажимом не опровергая меня, а как будто для себя уточняя, сказал Кирилл.

Где они познакомились? На новогодней вечеринке. За городом? Нет-нет. На другой. Ланта ее оформляла? Нет, она была гостьей; Кирилл замер перед границей, пересечение которой было чревато физической болью, и нам удалось вернуть его на несколько шагов назад прежде, чем завершился разговор.

Он обязан мне и этой работой, и Лантой, сказал Кирилл. Я появилась, и ему стало везти. Я принесла ему счастье.

Мне показалось, что я зажала его слова в кулаке и, пока сжатие не ослабло, должна донести их туда, где ржа истребляет мое невостребованное, возвращенное приношение, – как будто соседство этого уже мне сделанного подарка истребит ржу. Но не было теперь тайника с отринутым даром, не было никаких даров. Было наше с Кириллом сокровище, которое не могли удержать ни его слова, ни мои пальцы.

Но то, что я назвала сокровищем, а Кирилл счастьем, точно клубок, не исчезая, переставало быть, стоило потянуть за выбившийся кончик нити. Кирилл, все эти годы не желавший уезжать из Москвы, хотя работа на руднике, денежная работа, наверняка предлагалась ему и прежде, согласился по два месяца через два проводить в горняцком поселке посреди тайги за перспективу большого оклада, когда уже встречался с Лантой, почти повторяя выбор, сделанный около двадцати лет назад.

Не беспокоя ни Ивана, ни Полину, я взяла субботний абонемент в тот бассейн, возле которого, по пути к бывшей фабрике, останавливался «Пежо». Вряд ли мне нужно было присвоить тот зимний день, размыть его границы, залить до краев уже своим временем; скорее – прийти куда-то, где я еще не бывала, а бассейн для меня, нелюдимой и неспортивной, и был таким гулко- (по) сторонним куда-то, таким, куда я в последний черед пошла бы себя искать. Эхо от воды, потолка и стен, вокзальное высокое безразличие уравнивало все звуки, как уравнивало всех в пустоте воздушного и водного объемов. Рядом со мной, но словно так далеко, будто нас разделяли долины и перевалы, двигались в воде другие держатели абонементов, люди разных возрастов, разной подготовки, разных ожиданий от этого места. Кто-то льнул к стенке, ощупывая ее ладонью, кто-то нарезал борозды кролем от бортика до бортика, кто-то отрешенным брассом всегда взламывал чужие прямые траектории; кто-то озирался внутри надувного круга, будто один в открытом море. Я не свела там знакомств: выбор, фокусирование разрушили бы их разность и нашу общность, вернее, мою общность с ними, другими. В этой общей воде, в этом озвученном безмолвии, едином на всех глухонемом голосе, покрывающим нас и все наполняющим, я чувствовала себя не частью общности, но такой же, как другие, такие же, как я. Никогда и нигде прежде фиктивность «мы» не являлась так очевидно, и никогда и нигде прежде не являлось так очевидно царство людей, молчаливое царство живых выталкиваемых водой камней. (Только дома меня догнало более естественное и легкое сравнение с рыбами и покоробило своей мелкой надменностью.)

Единственный отчетливый голос принадлежал Полине и ее свистку. Я видела ее искреннюю симпатию ко мне, и главное между нами шло от меня, правда, со мною и оставалось: пока я находилась в воде, а она – надо мной, я пребывала под ее защитой, тем более крепкой, что защищать меня было не от чего.

Как-то Полина подошла ко мне, вылезшей из воды, и сначала заговорила о моей технике, дала пару советов и затем сказала, что в мае они с Ваней играют свадьбу и будут очень рады видеть меня. Я поздравила, поблагодарила и заверила, что приду; Полина опустила глаза и сжала в кулаке свисток: Кирилл и Ланта ходят плавать по воскресеньям; и покраснела. Вряд ли она подсказывала мне, скорее решилась подставить выжигательное стекло лучу своей доброжелательности, чтобы тот оставил след. Но я сделала вид, что от меня и требовалось, будто принимаю ее слова как практическую помощь. Менять абонемент на воскресный я не собиралась, но, чтобы не обидеть Полину пренебрежением к ее участию, перестала ходить в бассейн.

В голубой тальковой взвеси последних мартовских дней, в рассыпчатости их света пришла Святая Четыредесятница.

Я читала «Богословие трех дней» Ханса Урса фон Бальтазара и не могла удержаться, чтобы не одарить и Кирилла какой-нибудь мыслью швейцарского теолога, нырявшей в мою собственную судорожную глубину, тем самым и пробивая до нее ствол, и замеряя ее. Поскольку Бог не может умереть, а человек не может воскреснуть, умереть и воскреснуть может лишь Богочеловек – в этом уникальность, единичность, головокружительность Искупления. Иногда, услышав от меня что-то, Кирилл как будто ставил это на учет, что выходило наружу несколькими секундами молчания; так и теперь последовала пауза, а за ней внезапный вопрос: когда я думаю о крестной Жертве, то о чем я прежде всего думаю – об оставлении грехов или о жизни вечной? Что мне прощены грехи или что я воскресну для пакибытия? Да, конечно, это нельзя разделить, и тем не менее что-то все равно будет идти первым, что-то вторым, коль скоро наши мысли подчинены временной последовательности.

Я никогда не задумывалась над этим (структурирование не мой конек, пробросила я, разумеется, не вслух), однако, задумывавшись сейчас, вижу, что все-таки воскресение – прежде…

Что и требовалось доказать. Легче оценить воскресение, чем прощение вины, потому что в последнее верить гораздо труднее, чем в первое.

Это уличительно-учительское, едва ли не следовательское «что и требовалось доказать» стыдило меня исканием легкости, и заткнуть щель, через которую начинала сочиться обида, я могла, не перечеркивая слов Кирилла, но перечеркнув по вертикали минус, чтобы тот сделался плюсом.

А может быть, вера и должна быть легкой? Может быть, чем легче верить, тем лучше? «Христианство не религия» из уст христиан воспринимается нехристианами как снобизм, свойственный всякой религиозной группе, но среди религий именно христианство в буквальном смысле вероисповедание. Оно вера per se, начинается и заканчивается верой, и все оно – о вере. Вера – единственное, что оно предписывает. Быть христианином – значит верить. Но как я могу, живя,