Эшафот в хрустальном дворце: О русских романах В. Набокова - Нора Букс

Деятельность Чернышевского, литературного критика, для которого литература подчинена утилитарным целям украшения и пояснения действительности, «ломавшего» писателей во имя своих поучительных задач, в пародийном варианте Цинциннатовой жизни сводится к работе в мастерской, где герой изготовлял «мягких кукол для школьниц — тут был и маленький волосатый Пушкин в бекеше, и похожий на крысу Гоголь в цветистом жилете, и старичок Толстой, толстоносенький в зипуне, и […] застегнутый на все пуговки Добролюбов в очках без стекол» (с. 39).

Все герои «Приглашения на казнь» наделены детскими признаками, их учат, одергивают, с ними сюсюкают. «Детскость» персонажей обусловлена пародированием учительского отношения Чернышевского к публике, к читателю. Его позиция наставника с особой демонстративностью отразилась в романе «Что делать?», заглавие которого звучит как титр учебника. Цитирую: «… ты знаешь только то, что тебе скажут, — обращается Чернышевский к читателю, — сам ты ничего не знаешь»[207].

«Автору не до прикрас, добрая публика, потому что он все думает о том, какой сумбур у тебя в голове […] Я сердит на тебя […] и браню тебя. Но ты зла от умственной немощности, и потому, браня тебя, я обязан помогать тебе».

Пародийное сходство Цинцинната с Чернышевским моделируется как на уровне общественном, так и личном. Оба героя — обманутые мужья. «…Очень мучительны, верно, были ему [Чернышевскому. — Н. Б.] молодые люди, окружавшие жену и находившиеся с ней в разных стадиях любовной близости, от аза до ижицы» («Дар», с. 264). Аналогичное испытывает и Цинциннат: «…Марфинька в первый же год брака стала ему изменять; с кем попало и где попало» (с. 43). Симптоматична общая деталь в портрете обеих героинь: Ольга Сократовна, «гладко причесанная, с открытыми ушами, слишком для нее большими…» (с. 327). Цитирую из письма Цинцинната Марфиньке: «…я хочу это так написать, чтобы ты зажала уши, — свои тонкокожие обезьяньи уши […] я их щиплю, холодненькие […] чтобы как-нибудь их согреть, оживить, очеловечить, заставить услышать меня» (с. 143). Отсыл к евангельской параболе отзывается в личной драме героя эхом одиночества.

Костюм, в котором появляется Марфинька — «выходное черное платье, с бархоткой вокруг белой холодной шеи» (с. 103), — преждевременный траур по еще не казненному мужу. Бархотка на шее — аналог «креповой повязки» (с. 107) на рукаве одного из ее братьев, «щеголя и остряка» (с. 107). Наряд Марфиньки — отсылка к образу «дамы в трауре» из романа «Что делать?», в котором Чернышевский изобразил собственную жену. Траур ее — намек на печаль о муже, заключенном в крепость.

Судьба Цинцинната повторяет судьбу Чернышевского. Оба воспринимаются обществом как враждебная, темная сила. Чернышевского считали «сердцем черноты» («Дар», с. 298), Цинциннат казался своим согражданам «темным», «как будто был вырезан из кубической сажени ночи» (с. 38). В возрасте тридцати лет (аллюзия на сакральный возраст Христа) Чернышевского и Цинцинната судят, заключают в крепость и казнят. Цитирую: «…в лице Чернышевского был осужден его — очень похожий — призрак; вымышленную вину чудно подгримировали под настоящую» («Дар», с. 312). Цинцинната судят призраки, загримированные под людей. Казнь Чернышевского, «шутовская» (с. 316), поучительная, происходит на Мытнинской площади, казнь Цинцинната — «показательное представление» (с. 174), балаганное (декорации мира распадаются в финале романа) — на Интересной площади.

Пародийное сближение действия подчеркнуто сходной реакцией толпы, состоящей в обоих случаях из эмансипированных женщин. Во время казни Чернышевского «вдруг из толпы чистой публики полетели букеты […] Стриженые дамы метали сирень» («Дар», с. 313). Во время казни Цинцинната «несколько девушек без шляп, спеша и визжа, скупали все цветы у жирной цветочницы […] и наиболее шустрая успела бросить букетом в экипаж» […] на Садовой «в кузов ударил еще букет» (210).

Чернышевский после разыгранной казни фактически умирает для публики, превращается в собственный призрак (с. 325). Цинциннат после казни, понимаемой буквально и лишь обставленной театрально, освобождается от призраков, направляется к существам, «подобным ему» (с. 218).

В критической литературе о романе «Приглашение на казнь» Цинцинната принято считать поэтом[208]. Это определение образа кажется спорным. Цинциннат сам заявляет, что не владеет литературным даром. Цитирую: «Не умея писать, но преступным чутьем догадываясь о том, как складывают слова, как должно поступить, чтобы слово обыкновенное оживало […] я, однако, добиться его не могу» (с. 98). Это признание в художественной несостоятельности — пародийное отражение откровений, сделанных Чернышевским в романе «Что делать?». Цитирую|«У меня нет ни тени художественного таланта, — пишет он в Предисловии. — Я даже и языком-то владею плохо») (с. 6).

Косноязычие, стилистическая убогость, навязчивое топтание повторов, характерные для манеры Чернышевского, многократно воспроизводятся в «Приглашении на казнь». Приведу один пример. Цинциннат думает об адвокате, потерявшем запонку: «Видно было, что его огорчала потеря дорогой вещицы. Это видно было. Потеря вещицы огорчала его. Вещица была дорогая. Он был огорчен потерей вещицы» (с. 47).

Цинцинната делает писателем условие надвигающейся казни. Драматизм ситуации придает последнему слову героя статус литературного факта, значительность которого обусловлена не художественным качеством, а предполагаемым идейным смыслом. Такое возведение смерти в моторную творческую силу пародирует написание Чернышевским в крепости «вещи, в высшей степени антихудожественной» (с. 308), но читавшейся современниками как «богослужебные книги» («Дар», с. 309). «Истина — хорошая вещь, — пишет Чернышевский в Предисловии, — она вознаграждает недостатки писателя, который служит ей […] все достоинства повести даны ей только ее истинностью» (с. 6).

Аналогичной цели посвящает свое писание и Цинциннат.

«Между тем, знай я, сколько осталось времени, я бы кое-что… Небольшой труд… запись проверенных мыслей… Кто-нибудь когда-нибудь прочтет и станет весь как первое утро в незнакомой стране. То есть, я хочу сказать, что я бы его заставил вдруг залиться слезами счастья, растаяли бы глаза, — и, когда он пройдет через это, мир будет чище, омыт, освежен».

Текст, который создает Цинциннат в крепости, повторяет отдельные элементы утопии Чернышевского. В романе «Что делать?» Чернышевский изображает «светлое и прекрасное» будущее человечества, которое можно реализовать, если «быть рассудительными, уметь хорошо устроиться, узнать, как выгоднее употреблять средства» (с. 167). Цинциннат мечтает о мире, где «неподражаемой разумностью светится человеческий взгляд; там на воле гуляют умученные тут чудаки…» (с. 99).

Оппозиция «тут/там», традиционно интерпретируемая исследователями как оппозиция настоящего и потустороннего миров, прочитывается в этом варианте как оппозиция «реальность/утопия» и оказывается противопоставленной аналогичной модели романа Чернышевского. Гипотеза подтверждается еще и тем, что идиллия будущего в «Что делать?» воплощается в снах Веры Павловны, главной героини. Цинциннат также в снах видит счастливый мир, означенный словом «там».

«А ведь с раннего детства мне снились сны… — пишет Цинциннат. — В снах моих мир был облагорожен, одухотворен; люди […] появлялись там в трепетном преломлении […] их голоса, поступь, выражение глаз и даже выражение одежды — приобретали волнующую значительность; проще говоря: в моих снах мир оживал, становясь таким пленительно важным, вольным…»

А вот каким видит в своем четвертом сне людей будущего Вера Павловна: «Как они стройны и грациозны, как выразительны их черты!», «их платье скромно и прекрасно […]. Как мягко и изящно обрисовывает оно формы… Все они счастливые красавцы и красавицы, ведущие вольную жизнь труда и наслаждения…» (с. 167–168).

Пародийная зеркальность этих «внутренних» текстов, так же как и самих романов в целом, реализуется в их темпоральной разнонаправленности: утопия Чернышевского, мечта, проецируется в будущее, утопия Цинцинната, ностальгия, — в прошлое. «Там, — пишет он, — оригинал тех садов, где мы тут бродили» (с. 99), «там сияет то зеркало, от которого иной раз сюда перескочит зайчик» (с. 100).

Философская роль обоих протагонистов отражается в их концепции и поведении. Так, Чернышевский, «устраняя дуализм метафизический, попался на дуализме гносеологическом» (с. 276). Цинциннат был «обвинен в гносеологической гнусности» (с. 80), за резкий, правдивый тон его казнят (с. 48). Ср. в «Даре» о журнальной деятельности Чернышевского: «Тон […] становится резким, откровенным; словцо „гнусно“, „гнусность“ начинает приятно оживлять страницы […] журнала» (с. 278).