Мария Кровавая - Эриксон Кэролли

Больше всего добра обнаружилось в церквах, оно там лежало прямо на виду, поэтому храмы наводнили сотни солдат. Они срывали обрамление алтарей, швыряя на землю святые реликвии и разбрасывая медяки, пожертвованные на мессу. Католики испанцы и лютеране германцы, нарядившись в богатые облачения убитых ими священников, святотатствовали у разрушенных алтарей, вопили кабацкие песни и оскверняли священные храмы экскрементами. Собор Святого Петра и папский дворец были превращены в конюшни, а по их подворьям слонялись пьяные солдаты в обнимку со шлюхами, имитируя священные шествия. В Сан-Сильвестро от серебряной раки была отодрана и брошена на мостовую голова Святого Иоанна Крестителя. Позднее ее нашла и сохранила старая монахиня.

Казалось, что ненависть к церкви, копившаяся в течение столетий, сейчас вдруг яростно вырвалась наружу. Монахов выгоняли из монастырей и обезглавливали, монахинь избивали и насиловали. Аббатов и кардиналов подвешивали в колодцах вниз головой и держали так до тех пор, пока те не признавались, где спрятаны их богатства. Другим выжигали клейма, как животным, или ужасно уродовали. Иным заливали в рот расплавленный свинец. Кардинала Ару Коели схватили и провезли по улицам города на похоронной телеге, распевая заупокойные гимны. Он откупился от мучителей, проведя их в свои винные подвалы, где они накачивались вином из золотых кубков, предназначенных для мессы. Церковники, как и миряне, надеясь избежать бойни, прятались в средневековых замках, но это не помогало. Когда грабили дворец Помпея Колонны, в большом зале обнаружили пятьсот укрывающихся там монахинь. И вообще когда пьяные орды захватывали очередной, казавшийся неприступным бастион, оттуда выводили сотни женщин. Говорили, что дворец португальского посла — это самое укрепленное сооружение во всем городе. Но и он тоже не смог удержаться. Все нашедшие там убежище торговцы, аристократы и денежные менялы были брошены в темницы, а их имущество, которое в общей сложности оценивалось в полмиллиона дукатов, мародеры поделили между собой.

Шли дни. По улицам города метались солдаты, обезумевшие от совершенных злодеяний. Внезапно они ошеломленно застывали на месте, но уже через минуту вновь принимались неистовствовать. Ценности, вытащенные из сожженных дворцов, тут же проигрывались в кости. Соотечественники, единоверцы для этих чудовищ в образе людей ничего не значили. Дома испанцев и германцев были разграблены столь же безжалостно, как и итальянцев. Ограбив всех богатых, императорские воины начали грабить бедных, не щадя никого, даже подметальщиков улиц и водоносов. Услышав, что папа наконец заплатил германцам выкуп, разъяренные испанцы ринулись на своих союзников и потребовали принадлежащую им долю. Грабеж продолжался, и в городе уже начался голод — закончилось продовольствие. А вместе с голодом явилось и возмездие мародерам, которое, к сожалению, обрушилось и на немногих оставшихся в живых римлян, — в городе появились первые заболевшие чумой. Возникла паника. Поскольку аптеки все были давно разграблены, а аптекари умерщвлены, то бороться с эпидемией оказалось нечем. На город обрушились голод и бубонная чума. И если в самом начале эту трагедию можно было предотвратить, то сейчас ее размеры стали таковы, что не могло помочь никакое человеческое вмешательство.

«Это не что иное, как Божья кара, — писал императору один из его чиновников в Риме, — потому что власть в этом городе была очень слабая». Эту точку зрения большинство не разделяло. Вести о кошмаре, случившемся в Риме, повергали в шок всех, до кого они доходили. Варварское разграбление папского города было не просто злодеянием, совершенным одичавшей армией, — это было оскорбление самой веры. После осквернения Вечного города христианское духовенство утратило свой символ. Огромный авторитет Рима, его власть были разрушены столь же основательно, как и его стены. Христианский мир был глубоко оскорблен. И оскорбил его не какой-то внешний враг, а свои. Христианское общество никогда уже не будет тем, каким оно было до этого святотатства.

ЧАСТЬ 2

ТРЕВОЖНАЯ МОЛОДОСТЬ ДОЧЕРИ КОРОЛЯ

ГЛАВА 8

Неужто меня ты покинешь?

Я буду средь толпы — одна,

В богатстве стану я бедна,

Меня позабыл ты ныне!

Неужто душа твоя столь черна?

Скажи, что меня не покинешь!

1 июля весть о разграблении Рима достигла двора Генриха VIII. Король и Вулси получили письма, где детально описывались кровавые события и осквернение войсками Карла V древнего города. Папа все еще был их пленником. Вулси тут же ухватился за возможность перехватить у попавшего в беду Климентия VII лидерство в церкви и предложил возглавить папский двор в изгнании, созвав кардиналов в Авиньоне, во Франции. Генрих проклинал своего племянника, Карла, называя его врагом веры, и сокрушался, как это «наш святейший повелитель, единственный и подлинный наместник Христа на земле», оказался оторван от своей паствы. Король считал, что без папы церковь определенно рухнет, и велел Вулси поторопиться в дорогу.

Беспокоясь о папе — причем вполне искренне, — Генрих на самом деле беспокоился о себе самом. Правда, пока об этом мало кто знал. Только Вулси и еще несколько особо доверенных священнослужителей были посвящены в то, что король принял самое судьбоносное решение за все время своего правления. Он вознамерился развестись с женой.

Через две недели после того, как отпраздновали помолвку Марии, Вулси собрал церковный суд, чтобы обсудить законность брака короля. Затем предстояло уговорить папу, чтобы тот объявил этот брак аннулированным. Генрих как раз готовился обратиться с такой просьбой к Климентию, когда узнал о печальных событиях в Риме. Поэтому еще он так гневался на Карла V: император не только оскорбил христианство, по и сорвал планы Генриха быстро оформить развод. Не стоит говорить, какое из этих двух событий было для него более болезненным. Когда именно и почему замыслил Генрих удалить от себя Екатерину, осталось неясным, но правовые вопросы, которые следовало решить, были довольно простыми — по крайней мере так считал сам Генрих. Екатерина была вдовой его брата, Артура. Женившись на ней, он согрешил дважды — один раз тем, что совершил кровосмешение, и еще раз, потому что не подчинился запрету, изложенному в книге Левита: «Наготы жены брата твоего не открывай, это нагота брата твоего». «Как только я осознал всю греховность своего положения, — заявил Генрих, — жизнь для меня стала невыносимой. Необходимо как можно скорее освободиться от этого чудовищного брака. Это важно не только для меня — хотя терпеть такую душевную боль нет больше мочи, — но и для будущего Англии. Потому что, раз мой брак с Екатериной был с самого начала незаконным, то и Мария — незаконнорожденный ребенок, то есть бастард. И значит, наследовать корону не имеет права». Угрызения совести, внезапно проснувшиеся в Генрихе, лишали его не только жены, но и единственной наследницы, а раз так, то он обязательно должен жениться, на этот раз по-настоящему. И все это исключительно ради своих подданных, потому что единственный способ сохранить преемственность власти — это произвести на свет сына.

Разумеется, незамедлительно последовали возражения, среди которых можно выделить несколько наиболее существенных. Первое: почему это Генрих вдруг так обеспокоился кровным родством и нарушением библейского запрета лишь спустя восемнадцать лет? Он очень гордился своими теологически знаниями, так неужели этот вопрос только сейчас для него неожиданно прояснился? Второе: если какие-либо препятствия для брака между Генрихом и Екатериной и существовали, то в 1509 году они были устранены благословением папы. Возможно, брак этот и был нетрадиционным, по папа своей властью его узаконил, а власть папы под сомнение ставят только еретики-лютеране. Третье: в самой Библии имеются противоречия — в одном ее месте брак с вдовой брата считается незаконным, а в другом такой брак одобряется. Поэтому не лучше ли положиться на суждения советников римского папы? Им виднее.