Черносотенцы и Революция - Вадим Кожинов

Наконец, еще одна очень — или, пожалуй, самая — существенная сторона дела. Гучков и Милюков, добиваясь своих целей, проявили крайнюю, в сущности смехотворную, недальновидность. Им казалось, что, полностью дискредитировав верховную власть, они, наконец, займут ее место и станут более или менее "спокойно" управлять Россией, ведя ее к победам и благоденствию. Между тем предпринятая ими кампания привела к дискредитации власти вообще (и из их собственных рук власть выпала через всего лишь два месяца). Россия погрузилась в хаос полнейшего безвластия до тех пор, пока большевики посредством жесточайшей диктатуры не восстановили государство, — и это был, без сомнения, единственно возможный выход из создавшегося положения...

Милюковская речь 1 ноября 1916 года, казалось бы, явилась настоящим его торжеством: уже 10 ноября был отправлен в отставку председатель совета министров. И на следующем заседании Думы, 19 ноября, Милюков потребовал полного устранения существующей власти, уверяя своих единомышленников: "Гг., после 1 ноября (то есть после его великой речи! — В.К.) страна вас вновь нашла и готова признать в вас своих вождей, за которыми она пойдет...". Если бы пришло к власти "то правительство, которого мы желаем, мы совершили бы чудеса".[64] Какие "чудеса" совершили после Февраля Милюков со товарищи, хорошо известно...

Стоит привести здесь по-своему замечательное позднейшее высказывание генерала Сухомлинова. Временное правительство за отпущенный ему срок не успело загнать его в "каторжные норы"; после некоторых мытарств он в октябре 1918 года эмигрировал и в 1924 году издал в Берлине книгу "Воспоминания", которая заканчивалась так:

"Залог для будущей России я вижу в том, что в ней у власти стоит самонадеянное, твердое и руководимое великим политическим идеалом (то есть идеалом коммунистическим. — В.К.) правительство... Что мои надежды являются не совсем утопией, доказывает, что такие мои достойные бывшие сотрудники и сослуживцы, как генералы Брусилов, Балтийский, Добровольский, свои силы отдали новому правительству в Москве".[65]

Сухомлинов здесь был совершенно искренен и исходил из вполне понятного чувства, которое можно было бы выразить так: "Слава Богу, что во главе России эти самые большевики, а не Гучков с Милюковым и Керенским!"

Но, говоря о роковой разрушительной роли Милюкова, Гучкова и им подобных, нельзя умолчать и о том, что часть "черносотенцев" и близких к ним "националистов" приняла прямое участие в разоблачении мнимого предательства Российской власти. То "рукопожатие", которым Пуришкевич обменялся с Милюковым в 1914 году, воистину оказалось символическим; вскоре после подрывной милюковский речи на заседании Думы прозвучало в сущности мощно подкрепившее ее выступление Пуришкевича (19 ноября, перед только что цитированным выступлением Милюкова о "чудесах").

Объявив "я самый правый!", Пуришкевич определил смысл своей разоблачительной речи так: "Бывают, однако, моменты, гг., когда должно быть приносимо в жертву всё." Именно так: "всё". И он нанес прямо-таки сокрушительный удар по верховной власти, утверждая (с опорой на различные мнимые "факты"), что "дезорганизация", охватившая Россию, "составляет несомненную систему... Эта система создана Вильгельмом и изумительно проводится при помощи немецкого правительства, работающего в тылу у нас...". Современный историк констатирует, что эта "самая знаменитая речь Пуришкевича была построена на непроверенных слухах и подтасованных фактах. Он не мог привести никаких доказательств связи высших правительственных лиц с Германией. Выступивший через три дня Н. Е. Марков документально опроверг обвинения... Однако в разгар политической борьбы никто не хотел устанавливать истины. Марков был лишен слова...". Само же упомянутое выступление Пуришкевича 19 ноября "вызвало шквал аплодисментов, впервые ему рукоплескали либералы и левые. Крики "браво!" не смолкали несколько минут. Подобного выражения энтузиазма IV Государственная дума еще не знала".[66]

Один из наиболее почитаемых либеральных деятелей философ Е. Н. Трубецкой писал тогда о пуришкевичской речи: "Впечатление было очень сильное... За это Пуришкевичу можно простить очень многое. Я подошел пожать ему руку".[67] Пуришкевича за его роль в подрыве власти простили не только либералы, но даже и — позднее — большевики. Сразу после Октябрьского переворота он попытался создать антибольшевистскую подпольную организацию, был арестован ВЧК, судим ревтрибуналом и приговорен... к "общественно-полезным работам". А всего через несколько месяцев, 1 мая 1918 года, Пуришкевич был амнистирован и без помех уехал в Киев, а затем в Добровольческую армию (где, впрочем, не играл сколько-нибудь существенной роли). Между тем почти все другие главные деятели "черносотенных" партий были в 1918-1919 годах расстреляны без суда.

Как же все это понять? Речь Пуришкевича показала, что он (подобно большинству его противников) в ответственейший момент выступил, в сущности, не как политик, а как политикан: характернейшая черта политиканства (в отличие от реальной политической деятельности) состоит в сосредоточении на сегодняшних, даже сиюминутных целях и интересах, без ответственного понимания и предвидения последствий того или иного действия. Фактически присоединившись к либералу Милюкову, Пуришкевич окончательно дискредитировал Российскую власть, которую он вроде бы всеми силами стремился отстаивать... Естественно, его речь вызвала настоящий восторг в антиправительственных кругах.

И едва ли будет ошибкой утверждение, что именно политиканство во многом и отвращало выдающихся деятелей культуры от "черносотенных" лидеров и возглавляемых ими организаций (хотя, конечно, немалую роль играла здесь и клеветническая кампания против них в либеральной печати, лжеинформации которой подчас невозможно было не поддаться). С. Н. Булгаков вспоминал: "Чем дальше, тем напряженнее становились отношения с Гос. Думой, — которая от Пуришкевича до Милюкова — принимала революционный характер".[68]

Вместе с тем можно все же как-то понять политический "курбет" Пуришкевича. Как и многие другие "черносотенцы", он ясно видел неотвратимость революционного катаклизма. К 1916 году он — опять-таки как и другие его единомышленники — испытывал острейшее чувство безнадежности, полного отчаянья. Через пять лет В. В. Шульгин процитировал в своей известной книге "Дни" слова Пуришкевича: "... я вам говорю, что монархия гибнет, а с ней мы все, а с нами — Россия".[69]

Многие "черносотенцы" воспринимали эту гибель как Божью кару за грехи России и их собственные, кару, которую следует претерпеть (об этом мы еще будем говорить). Но предельно экспансивный и деятельный Пуришкевич не мог прекратить борьбу и готов был, как говорится, ухватиться за соломинку. Ему казалось, что вкупе с кадетами можно хоть в какой-то мере спасти положение. Уже после Февраля, когда началась подготовка к выборам Учредительного собрания, Пуришкевич заявил, что "Партия народной свободы (то есть кадетская. — В.К.) получит и свои голоса и всех тех, кто идет правее: ведь я человек правых убеждений, монархист, подаю свой голос за членов Партии народной свободы..."[70]. Но это действие было не более чем безнадежный жест утопающего... И "политика" Пуришкевича только с особенной наглядностью демонстрировала полное поражение "черносотенцев", — правда, поражение практическое, а не духовное: так, ореол поклонения, который окружает сегодня "ретроградные" лики Розанова или Флоренского, свидетельствует об их духовной победе. Нет сомнения, что еще будут очищены от налепленной на них беспросветной грязи и фигуры "черносотенных" политиков, пусть они даже и не "лучше" других политиков...

А как же, — воскликнут, конечно же, многие, — оценивать те кровавые погромы, которые эти политики организовывали?!

Тут перед нами предстает, без всякого преувеличения, всемирная проблема; русское — даже древнерусское — слово "погром" вошло во все основные языки мира. Но об этом — в следующей главе.

Глава 4.

Правда о погромах.

Главное и наиболее тяжкое обвинение, висящее на "черносотенцах" прежде всего на Союзе русского народа, — это, конечно, обвинение в организации погромов, выразившихся не только в разрушении и грабеже имущества евреев, но и в многочисленных убийствах... Русское слово "погром", известное уже по письменным памятникам XVI века и означающее "разорение", "опустошение" (см., например, в словаре В. И. Даля), в XX веке было превращено в своего рода кошмарный символ Российской империи. "Pogrom" внедрили во все основные языки мира, как бы "доказывая" тем самым, что дело идет об именно и только русском явлении (за это, мол, "ручается" русское происхождение самого термина!). Проклятия в адрес России как "страны погромов", даже "родины погромов", звучат уже более ста лет.