Рыбья кость (СИ) - Баюн София

Оцифрованный стоял, неестественно выгнув руку, чтобы прижать ее к груди, а вторую словно протягивал в отвращающем жесте. Его противник не торопился нападать, только стоял покачивая опущенными клинками.

Словно они боялись друг друга. Или не хотели драться.

Такого, конечно, быть не могло, но Марш с каждой секундой все больше казалось, что оцифрованных здесь двое.

Первым бросился Белый. Его оператор на удивление хорошо управлялся с руками, почти не путался, а движения выходили уверенными, но он совершал много лишних. Вот клинок в первый раз ударился о ринг, а лабор зачем-то продолжал размахивать вторым.

Черный стоял неподвижно, только протягивал руки, а Белый от чего-то не пытался ударить по ним ни одним из клинков.

Марш понимала, что это операторы затягивают бой — Белый создает видимость атаки и хаотично мечется, чтобы Черному было труднее понять его стратегию и построить свою. Понимала, что Черного сдерживают специально. И все же ей казалось, что на ринге разыгрывают до тошноты знакомую историю.

Марш смотрела, чувствовала, как сжимается манжета, и вместо беспамятства разгоралась злость.

Сгущалась, как поля вокруг ринга. Прозрачная, трескучая.

Против злости Леопольд не дал ей лекарства.

Такое уже было — единственный раз, и тот раз стоил ей глаза. Но тогда она не просто забыла заправить контейнер, она осознанно залила туда три дозы блика, нелегального эйфорина, который купила прямо у реабилитационного центра.

Она смотрела и не могла заставить себя отвернуться.

Черный не хочет драться с Белым. А Белый не хочет нападать на Черного. Понимает, что не победит, и только пытается оттянуть этот момент.

Они оба должны драться, потому что так хотят какие-то другие люди.

Леопольд много раз говорил, что она из тех, кому нельзя искать образы в пятнах. Наделяя пятна смыслом, придумывая им истории, она сама разливает масло по карнизу, на котором стоит.

Обреченный белый лабор без лица всего лишь машина, а черный — машина с неисправным управлением, две программы, смешанные в одну, которая не хотела работать.

Но все же сейчас пятна, образы и безликие лаборы еще могли остаться безликими. Что с того, пусть один ввязывается в бессмысленную борьбу, а другой до конца не хочет его убивать.

А Белый стоял, ощерившись клинками, направив их в лицо Черному. Черный скрестил руки и часто мигал алыми глазами.

Пусть, пусть это только закончится так, чтобы она не могла придать этому свой, дурацкий смысл.

Три-один-четыре-один-пять-девять-два-шесть, их-в-окне-я-вижу-лица-вижу-тени-на-полу, видишь, Прошлая-Я, не помогает! Лекарство не помогает, и числа, и стихи.

Может, Леопольд был не всемогущим. Может, он тоже тебя обманывал.

«Нужно просто уйти, — меланхолично растягивалась холодная, умная мысль. — Да, просто уйти. Что проще-то?»

А на ринге Черный вдруг сделал к Белому единственный шаг и раскинул руки.

Он стоял раскрывшись и откровенно подставлялся — оператор заставлял его это делать или перебой в электронных мозгах, но у Белого появился шанс, и у Марш тоже.

Черный скользнул прямо под клинки, оцарапавшие его плечи — по рукам поползли белые пятна, будто на него сверху вылили ведро молока. А потом он сжал Белого словно в объятиях.

Марш по-прежнему ничего не слышала, но треск корпуса Белого она почувствовала. Всеми остальными чувствами — он впился в настоящий и электронный глаз, пробежался мурашками под рукавами.

Пахнул в лицо дымом, валящим из горящего здания.

Пусть останется пятно, в котором даже она не сможет отыскать формы. Тогда все будет хорошо.

Черный разжал руки, а потом отошел с сел в углу ринга — как Бэл и говорил. Он тосковал, а Белый лежал, словно отдыхая, словно просто глядя в потолок, и чернота растекалась по рукам, по измятому корпусу и горлу, а потом останавливалась, не достигнув лица.

И на черном горле — плотном воротнике свитера — билась рыжая лампочка.

Марш улыбнулась, не глядя закатала рукав и стянула манжету.

…

Нет лабора на ринге, нет фигурки в голубой виртуальной модели, и черного лабора с красными глазами тоже нет.

Это она стоит, подобравшись, на белом квадрате ринга, окруженном чернотой. Она дышит глубоко и ровно, а ее щупальца — черные и живые — скручены в тугие спирали. Другие, раненные, висят вдоль тела, побелевшие, словно уже начали гнить, мертвые и бесполезные, но она не чувствует боли.

И не видит противника, потому что ее глаза — только яркие пятна, чтобы отпугивать хищников крупнее.

Но она чувствует. Чувствует кожей холодное пространство ринга и — невозможное — бьющееся тепло. Почему невозможное?

Разве это имеет значение.

Наверное это все потому что мне скучно. Впадать в любое подвернувшееся безумие — гораздо веселее, чем жить как нормальные люди, а, Прошлая-Я? Расцарапать лицо, представить себя монстром, устав таращиться на старого лабора — это я от тебя нахваталась. Да, от тебя, и не нужно так смотреть.

В этом не виновата ни твоя мать, ни Рихард Гершелл — ты хоть знаешь, как мать выглядит сейчас? Ах нет, откуда, ты ведь не можешь стать Я-Сегодня.

Воздух дрожит рядом, теплый, сухой и резкий. Так воздух дрожит вокруг врагов.

Тех, кто нападет, попытается сожрать, обожжет, покалечит. Тех, для кого у нее остались живые щупальца и ядовитое жало.

А я знаю. Мама больше не пытается казаться молодой и перестала красить волосы. Она больше не надеется, что у нее получится. Я слежу за ее конвентом — для этого у меня есть анонимный аватар. Захожу раз в несколько месяцев, сажусь в углу и смотрю на нее, а она никогда не смотрит на меня.

Тебе бы понравилось. Это ведь такой хороший повод пострадать.

Ей мешают мертвые щупальца. Из-за них она становится неповоротливой, пропускает удары. А вот холодный отпечаток на боку — почему-то когда она пыталась отмахнуться щупальцем, оно ушло в другую сторону.

Мама до сих пор не растеряла таланта — она все еще умеет создавать вокруг себя мир, в котором хотел бы жить каждый. Про ее конвенты до сих пор пишут, что они дышат теплом даже без тактильных модификаций.

Я вчера видела, как аватар в виде имбирного пряника рыдал после ее трансляции. Пряник, ты только подумай — это же просто крик отчаяния, Гершелл такого на руках бы носил. Идеальный пациент «Сада», так хочет уюта и внимания, что притворяется выпечкой. Ему бы точно понравились еженедельные чаепития на терапии.

Почему ты никогда ей не верила? Почему ты так и не смогла ей поверить?

Я-то теперь вижу, что она никогда не притворялась.

Может, тоже было покалечено? Нет же.

Но почему-то оно ее не послушалось.

Ничего, у нее еще много. Щупалец много, а противник всего один.

Один?

Маме всегда нужна была большая семья. Все ее виртуальные кружевные салфетки и скатерти оттенка «пыльная сирень», виртуальные булочки с миндалем ее аватар — эта очаровательная пухленькая домохозяйка из древних фильмов.

Интересно, хоть один нормальный человек думает о цианиде, когда чувствует запах миндаля?

Ты не верила, потому что видела за аватаром настоящее лицо?

Наверное, у ее противника тоже есть щупальца. Почему-то всего два — они дрожат, тянутся к ней враждебным теплом. И все пытаются ее обмануть — пытаются схватиться за жало, хорошо, хорошо когда противник глуп и не чувствует, что оно покрыто ядом. Пусть хватает.

Он умрет, и она сможет долго жрать его труп. Долго, пока не придет следующий.

Нет, конечно нет. Ты ведь всегда знала, что настоящее лицо — не обязательно то, которое мы видим в зеркале. И Леопольду, со всей его коллекцией авататов на любой случай, ты поверила сразу. Ему и всем его аватарам, ну кроме последнего, конечно. Даже для него это было слишком.