Скворцы - Ольга Фост

«Ну, почему, почему, — тихонечко в канун смерти спросила бабушка замёрзшую от рассказанных снов Олесю, — почему я сразу же не пошла на фронт — ведь медик же! Ну и что, что детский?»

Но, перед уходом Коля сказал жене:

— Танечку расти. А вернусь — сына мне родишь.

Не вернулся. Сын не родился. Танечку вырастила.

И сейчас Танечка ходила по крохотной кухне пустой берлинской квартирки, не находя себе места в тревоге за дочь. О Саше волновалась тоже, но, по крайней мере, чувствовала — сын здоров и весел. И это успокаивало. Татьяна Николаевна не верила в давние мамины страхи, даже слушать их не желала и очень сердилась, когда та начинала причитать, что не живут у них в роду мужчины долго из-за проклятия, на их пра-прабабку завистницей насланное. Чушь, суеверия! Куда больше тревожила Олеся… ей что-то грозит, какая-то опасность подстерегает девочку.

Храни вас бог покинуть своих птенцов раньше времени — тем более, в эпоху перемен.

Лиса стояла с вымытыми ложками в руке и позорно боялась позвонить в дверь. «А вдруг — спит? Нездоровится же ему… Разбужу — сердитый будет. Да ладно, пусть сердитый — лишь бы не разбудить!»

Но только она робким вздрызгом звонка оповестила хозяина квартиры, что мучается тут, под дверью, как разделявшая их преграда тут же и пропала — в прихожей он её ждал, что ли?

— Милости прошу в мою берлогу, — покачал он головой в ответ на молча протянутые ложки, — теперь выручите меня, пожалуйста, вы.

Она вопросительно посмотрела на него — и уже приготовилась мчаться по аптекам в поиске нужного лекарства, трезвонить по знакомым врачам и вообще, и в борще, и в частности.

Но всё оказалось проще — ему просто не с кем выпить чаю. Ах, ну это — спасибо, от чашечки не откажусь.

Лиса вошла в залу и еле удержалась, чтобы не присвистнуть. Три стены от пола до потолка, в том числе и над дверью, занимали самодельные книжные полки — широкие и крепкие, как и тот, кто их сделал. Но всё равно, казалось, книгам места не хватает — несколько стопок стояло на подоконнике и на письменном столе, который примостился в углу, как раз под полками. До чего уютно! Сидишь себе за столом под клетчато-рыжим абажуром, работаешь, пишешь что-нибудь умное, а понадобилась книга посоветоваться — только руку протяни.

— Ого! Вот это библиотека!

И за торопыжность свою тут же схлопотала — мол, неужто всю библиотеку успела одним взглядом окинуть?

Но гостья уже перестала шугаться и кротко поинтересовалась имя-отчеством своего нового знакомого. И великан не нашёл в себе силы более противостоять звонкой песне молодости, которую принесло с собой это непонятное создание. А зря. Ну да, можно понять и мужчину.

— Сергей Петрович. Лучше просто — Сергей.

Олеся улыбнулась и назвала себя.

Церемонный полупоклон одного восхитил романтичную натуру другой едва ли не сильней библиотеки… сердце, ждущее любви, готово восторгаться любой мелочью. Поймём и женщину, пожалуй?

Пока я тут рассуждала, эти двое успели сделать несколько скованных шажков бочком — в сторону книжных полок. Олеся, внезапно оказавшись как-то очень рядом с Сергеем, потупилась, и на глаза ей попался бордовый фолиант с тиснёным золотом заголовком «Тайная доктрина».

— Ого! — снова сказала она, — Блаватской увлекаетесь?

— Это — друзей жены, — смущённо ответил Сергей, — она с ними Рерихами интересуется. Художница…

— А-а, — протянула Олеся рассеянно, потому что уже увидела белую обложку воспоминаний Одоевцевой. Сама читала вот буквально недавно, и даже перечитала, едва дойдя до последней главы. Почти неизвестные имена, горькие судьбы — и люди, сумевшие даже на дне отчаяния уберечь в себе людей… А сколько стихов! Какой мир открывался в них — необозримый! — и какая беда, что слишком поздно вернулись к нам эти стихи… Но почему из всего прочитанного запомнились ей намертво четыре строки незнакомого тогда поэта — Олеся не смогла бы ответить. Задумчиво разглядывая книгу, она просто выдохнула так и просившиеся быть сказанными слова:

— Туман, Тамань… Пустыня внемлет богу. Как далеко до завтрашнего дня…

Её собеседник глянул как-то странно, прочистил горло и продолжил в тон:

— И Лермонтов один выходит на дорогу, серебряными шпорами звеня.

Настала её очередь удивлённо посмотреть на него. Мужчина и женщина встретились глазами, — ох, и долгий же это был взгляд! — и улыбнулись.

Сергей опомнился:

— Нет, ну хорош хозяин! Позвал к чаю, а кормит разговорами.

Олеся не запомнила ни чая, ни угощения — смотрела и слушала, как говорит Сергей. А он говорил, говорил — почему-то ему очень хотелось, чтобы эта девочка не нашла повода уйти. Пусть сидит вот так, на табуретке между плитой и столом, неловко притулившись плечом к подоконнику, и смотрит, и слушает. А он расскажет ей и про любимую работу — преподавателем литературы, и про половину деревенского дома под Торжком, и про самую лучшую в мире чернику, и про своего одарённого ученика, и про то, как весной к ним залезли воры…

— О-о-о, — сочувственно протянула она, а Сергей вдруг засмотрелся на явленную во плоти букву.

Но взгляд отвёл.

— Да, вон с тех полок всё… С крыши пробрались на козырек балкона, стекло выбили… Соседка их спугнула, а так бы и остальные книги вынесли.

Лиса только ахнула. Он же, вдохновленный её состраданием, вдруг неожиданно для себя произнёс зло, и ещё воздух ладонью рубанул:

— А жена сказала, что тех воров поблагодарила бы — от барахла нас избавили, место освободили.

Такой болью кольнули эти слова, что у Олеси дрогнули пальцы погладить его по плечу. Но что-то ей в этих словах ужасно не понравилось. Она едва справилась с так и норовившим нахмуриться лбом и не отозвалась на порыв. Выпрямилась, отчего вид её, при желании, показался бы чопорным — не скажи она тихо и ласково:

— По нынешним временам не следует так откровенничать с незнакомыми людьми…

И что ему оставалось тогда? Только невесело хохотнуть в ответ.

Кирке не спалось. Бывает — за день накорячишься, наломаешься, в постель бревном — бух, а сна ни в одном глазу. Тонкая нервная организация у вас, однако, господин рыцарь золотого пера.

Ещё пару минут он по всякому мусолил эту мысль, иронизируя над собой — на таком бычаре целину бы пахать да Сибирь покорять, а этот бычара не умеет ничего лучше, чем рефлексировать на разные лады, девчонок от шестнадцати до шестидесяти длинным языком дразнить, и сплетать словеса про что и как скажут. За каким хреном понесло его в журналистику, Кирка к четвертому курсу не столько подзабыл, сколько уже не понимал.