Новый Мир ( № 5 2011) - Новый Мир Новый Мир

а душа у каждого болит.

Выросло полярное сиянье в мировое дерево на льду,

в вечной мерзлоте проснулись гунны, к мамонтам прижавшись на ходу.

Жертвы жизни спиртосодержащей, это ваши слезы на земле —

крупные якутские алмазы

на дикорастущей конопле.

                  *    *

                     *

Быть похожим на гвоздь в сапожище, которого нет,

упираясь в себя самого же, которого тоже.

Тусклой шляпкой во тьме промерцать на параде планет,

ни царапины не оставляя на собственной коже.

Нет так нет. Хорошо, по головке не бьет молоток.

Редкий случай — башка поутру не бо-бо и не вава.

Струпья ржавчины тучкой небесной летят на восток,

где в камчатском вулкане на выход готовится лава.

Что я там потерял? Ничего я там не потерял.

Лишь в горячий источник нырял нагишом на морозе.

А вулкан пламенел, как в пучине алеет коралл,

уподобленный каменной розе.

Я могу и в навозе очнуться, по рифме скользя.

А вчера на Арбате

бородатая бабка, под Гребенщикова кося,

промелькнула достаточно кстати,

потому как мы оба прекрасны на вид,

отливают бессмертьем буддийские наши бородки,

и наш общий постскриптум неслышно в веках шелестит,

где шаманы без водки поют милицейские сводки.

                  *    *

                     *

В бортжурнале много сильных строк,

столь завоевательских в истоке, —

Федор Тютчев смотрит на Восток,

Лермонтов воюет на Востоке.

Давние мои забыты сны,

но у материнского порога

от константинопольской волны

брызжет пена Золотого Рога.

На оставшиеся времена

мучатся поэзия и проза,

кончится ли Крымская война,

не решив Восточного вопроса.

                  *    *

                     *

Автомобили по ночам кричат

отечественным криком — иномарки,

угонщики кругом, кромешный ад,

нырнешь в постель — очнешься в автопарке.

Есть повод или нет его — орут

включенными в продажу голосами

и парой не обходятся минут,

а некоторые орут часами.

Любая ночь не в ночь и сон не в сон,

и если б только автомобилистам.

Ревун угона слышится во всем

бездонном небе звездно-серебристом.

Минуло время то, когда во тьме

ревели только дети без отчета.

Истошно воют не в своем уме

и “Mercedes”, и “Volvo”, и “Toyota”.

Невидимые тени в темноте

в рули вцепились — в черном зазеркалье

неутоленные волчицы те,

которые чего-то там взалкали.

Им мало превышенья скоростей

и происшествий всяческих дорожных,

им хочется немыслимых страстей,

по нашим временам вполне возможных.

Им хочется угона навсегда,

душа к невероятному взывает,

и каждая падучая звезда,

задев о бампер, ужас вызывает.

При свете дня живут они, вполне

в порядке, вне подобных безобразий.

Тебе — не знаю, но известно мне

происхожденье голубых подглазий.

                  *    *

                     *

Я уснул под Вандомской колонной,

трепеща, как осиновый лист,

на который стопой многотонной

мировой наступает турист

триумфально. Не надо коврижек:

человечество, дескать, — семья.

Ты меня потеряла в Париже,

я нашелся, но это не я.

Это все — от безделья и спьяну,

от того, что в бессонном мозгу

по горящему там автобану

Бонапарт разгоняет тоску,

чтоб явиться в Москву, и на Курском

подберет его правильный мент

между тех, кто не склонен к закускам,

осушая текущий момент.

Я тебя никогда не увижу,

а была ты не против, а за.

Мне захлопнут открытую визу

до того, как закроют глаза.

Что ни ночь — оркестровая яма,

где не первый скрипач оплошал,

но под ложной колонной Траяна

отлежится вселенский клошар.

                  *    *

                     *

Поздно ночью на таксомоторе

приезжал в какие-то дома,

в слабо освещенном коридоре

таяла предутренняя тьма.

Загустев меж этими и теми

во чужом пиру,

там блуждали призрачные тени

и вповалку спали на полу.

Соловьиных свистов

не было, и, вообще не быв,

бегали за водкой, у таксистов

втридорога гибель застолбив.

Ибо спали как на сеновале,

на зрачке держа свою звезду,

собственных имен не называли —

и не окликайте, и не жду.

Не садился во чужие сани,

а теперь, на конченом веку,

променяю сто воспоминаний

на одну хорошую строку

и не жду поклонов и приветов

от лишенных утреннего сна

домодельно-проклятых поэтов,

в будущем обретших имена.

                  *    *

                     *

Задурил ты ее, заморочил,

ибо тем, что ломал и курочил,

восхищенные очи лечил.

Вдруг увидит? — Возлюбленный, ай ты

меж каких обретался ловчил,

на какие посматривал сайты.

Отучились от пламени щеки.

Бесполезны любые уроки,

да и брать их нигде не хотел.

Все увидит. — Возлюбленный, ты лишь

избежал неприемлемых дел

и чужого успеха не стыришь.

                  *    *

                     *

Низко стелились над морем утиные нити,

не обещая особых открытий-наитий.

Что мое слово? Оно остается колом,

не соколом и не пташечкой, мелкой навеки.

Белое облако сделалось белым орлом

в полнебосвода. Отсюда работали греки.

Сосны шатая, кипит мировое пространство,

на Мировом океане печать окаянства,

спит Александр Македонский, попав на погост

в ранге майора, он, в общем-то, пешка и сошка,

с грохотом падают шишки — гуляет норд-ост,

я пропаду с головой под сосновой бомбежкой.

Кепкой на случай прикрыв оголенное темя,

ходит у моря мое усеченное время,

всходит на кручи, бросается сверху в волну

жгучей крапивы, которая неопалима.

Не угрожай мне бессмертьем, я сам протяну

руки к тебе, если в сеть попадет афалина.

Парочка странниц, профессионалок отлова,

сеет известье, что имя твое — Иегова,

я отрезаю, что ты еще и Саваоф,

но не уверен, что мимо силков и ловушек

сам проскочу, не затронув лазурных основ

мировоззрения ласточек-береговушек.