Дарители - Мария Барышева

Смотрю в окно. Южный ветер, сквозь волнующуюся листу яркое солнце — по такой погоде гулять… ладно. На телефоне сообщение: «У меня все хорошо, как у тебя, Макс». Быстро нажимаю кнопки: «Все хорошо, привет Эдгару». Да, все хорошо, более чем… но почему тревожно? Проверено, но почему тревожно?.. Лисы видят только лис?..

Шлепаю тапочками по коридору. Наташа возится с замком — тугой крючок — как-нибудь можно и не открыть, скрежет, сквозь дверь продолжается песенка — даже, когда дверь открывается: «Отпусти в табун гнедого коня, в небе месяц молодой, а в полях… Доброе утро! Ты в курсе — шампунь кончается, надо купить…» Глаза веселые, мокрые волосы из-под полотенца, шлепает мимо и на кухню. Ледяная вода смывает остатки снов, но не тревогу. Верю, но почему тревожно. Выхожу из ванной, а на кухне в сковородке уже ворчит — попыхивает незагорелый пухлый омлет, прикрытый рубленой зеленью, туда бы еще сочные полумесяцы помидоров, ан еще не по карману, рано… Наташа над приоткрытой дверцей духовки сушит волосы — фена нет. Из приемника музыка — уже становится привычной. И за завтраком — ни слова о том, что было ночью. Но то и дело поглядывает искоса, вопросительно — верю ли теперь? Хочется сделать что-то, чтобы поняла — верю. Но верю ли?

После завтрака, спросив у меня разрешения, Наташа снова начинает работать, а я снова не сажусь за письма — наблюдаю. На этот раз она располагается на балконе и рисует зеленодольский пейзаж — дома, деревья, видную отсюда реку. Я наблюдаю — не складываются ли из карандашных штрихов люди, но нет, только город, а если и есть где-то люди, то мне их не видно. Взгляд у Наташи уже не растерянный, работает увлеченней, чем вчера, но по лицу то и дело пробегает скука. Не то, не то…

Сегодня время идет быстрее. Скоро рисунок у меня. Очень красиво, светит солнце и чувствуется весеннее тепло, и южный ветер, и ленивое движение реки и, кажется, рваные мелкие облака летят стремительно… красиво, но вместе с красотой приходит уверенность, что в этой нарисованной Наташей части города вот-вот, совсем недавно, произошло убийство и не одно. Наташа чертыхается и садится рисовать заново. Следующий рисунок не вызывает таких мрачных ассоциаций, но теперь кажется, что в этом городе живут сплошь плохие, лживые, завистливые и сварливые люди. А пока я рассматриваю это творение, Наташа принимается за третий вариант, и получается он лучше первых двух, но кажется каким-то безжизненным и незаконченным.

— Во всяком случае, уже можно сказать, что ты делаешь успехи, — я собираю рисунки и встаю с балконного порога, собираясь отнести их в комнату. Наташа смотрит сердито.

— Да уж… успехи. Конечно… я думаю… мне кажется, что мне намного лучше теперь, но этого ведь все равно не понять, пока я… — она замолкает и, отвернувшись, начинает собирать свои рисовальные принадлежности. Несмотря ни на что она чувствует, что я все еще не могу поверить ей до конца. Хочет спросить, что еще мне нужно, но не спросит, я знаю. Впрочем, я все равно не смогу дать ответа. Неопределенное, непонятное, и если попытаться вложить это в слова, оно испарится из них бесследно… пустые слова, мертвые метафоры… Бумаги на столике тянут, манят… нужно работать, ведь я уже так близко, мне кажется, что я уже почти пришла…

Язык-то ведь — это не так уж просто, это живое существо, очень мудрое, очень восприимчивое и иногда даже очень опасное…

— Уже как тренировки получаются, да? — смеется Наташа, заходя вслед за мной в комнату. — Только я уж не знаю, на чем еще тренироваться, что еще нарисовать? Какие-то вымученные темы получаются… да и не больно убедительные — и для меня, и для тебя.

— А какие были бы убедительными?

Наташа быстро вскидывает на меня глаза.

— Ты знаешь. Но это… — она безнадежно машет рукой. — Может, нарисовать этот диван?.. Нет уж, я даже, кажется, догадываюсь, каким он получится.

Она садится в кресло и начинает крутить ручку настройки приемника, а я стою. Думаю. Два дня — это, конечно же, не срок. Хотя, по сравнению с прошедшим месяцем, это все равно, что два года. Нужно, чтобы таких дней было больше, нужно, чтобы Наташа продолжала «лечиться», продолжала работать над собой, а для этого, помимо всего прочего, нужно доверие — абсолютное. И я знаю, как это доверие создать — мысль появилась еще когда Наташа заканчивала третий рисунок, и теперь прыгает в мозгу, как назойливый воробей. Но это опасно, чертовски опасно для нас обеих. Стоит ли того доверие? Я думаю, отвернувшись от Наташи, чтобы она не видела моего лица. Вот уж, как выражался в свое время Вовка-Черный Санитар, из огня да на кухню, где тебе раскаленную кочергу сунут в… ладно. Если уж идти, так до конца. Я деловито оглядываю комнату.

— Где мне лучше сесть?

— В смысле? — она смотрит недоуменно. Я ладонями рисую в воздухе квадрат.

— В том самом. Давай, пока солнце хорошее.

— Что?! — она медленно поднимается, уже поняв, потрясенная, глубоко шокированная. — Вита, ты… ты с ума сошла?!!

— Давным-давно. А что, для тебя это новость? Давай, пошевеливайся, пока я не струсила окончательно!

— Ты понимаешь, что ты…

— Прекрасно понимаю, иначе не предложила бы.

Ее глаза суживаются, и в щелках между веками разгорается злость.

— Еще одна проверка?! А тебе еще не…

— Тренировка, душа моя! Лучшая тренировка, чем ты могла себе представить. Или эта дурацкая ваза тебя больше привлекает?! Я думаю, нет.

— Два дня, — бормочет Наташа растерянно. — Это не срок. Я даже не… мне нужно больше времени… у нас ведь есть время, чтобы…

— Я не знаю, есть ли у нас время. Я не знаю, сколько еще его у нас будет. Зато знаю, что удержаться на позициях труднее, чем захватить их.

— А вдруг… а вдруг я сделаю что-нибудь?

— А ты не делай.

Она начинает быстро ходить по комнате, качая головой и что-то бормоча, потом резко останавливается, словно налетев на невидимую стену.

— Я ценю, но это слишком! Я на это не пойду! А ты точно сошла с ума! — Наташа для большей убедительности тычет в мою сторону сразу двумя указательными пальцами. — Совершенно!

— Голуба, ты нужна мне как художник, а не психиатр. Давай, давай, Тициан, не томи девушку! Как говорили древние, кончай базар — гони товар! Так что бери орудие производства и начинай производить.

Но теперь все намного труднее. Потому что наблюдаю не только за ней, но и за собой. Лишаюсь ли я чего-то? А может напротив, приобретаю? Удерживаю на губах отвлеченную улыбку, о которой попросила Наташа, стискивая при этом зубы, чтоб не стучали, и плотно прижимаю ладони к согнутой ноге, чтобы Наташа не видела, как дрожат пальцы. Страшно? Не совсем то. Мое состояние можно выразить добрым десятком длиннющих сложных предложений — ощущения такие, что им никак не вместиться в это простенькое определение. Это можно высказать только на языке тех же ощущений… эмоций…язык… письма… Выискиваю внутри себя чужое присутствие и в то же время стараюсь найти это присутствие и в Наташе — присутствие другой Наташи. Но пока не видно. Ее лицо страшно напряжено — перекошено от напряжения так, словно она откусила здоровенный кусок лимона и теперь никак не решится его разжевать, и, откровенно говоря, смотреть на нее жутковато. Но все это лицо той самой Наташи, которая накануне говорила о любви и о славном дне и желала мне спокойной ночи. Господи, быстрее бы все это кончилось! А ты держись — если сможешь нарисовать меня, то сможешь и других, и может быть, тогда все пойдет как надо.