Сильные - Олди Генри Лайон

– Нюргун? – с сомнением переспросила старуха.

Ее глазки часто-часто моргали. Они хотели вобрать меня целиком, со всеми потрохами, разжевать ресницами, сварить в котле подслеповатого, мутного ока. Если зрячесть Сарын-тойона не вызывала у меня сомнений, несмотря на его сомкнутые веки, то острота взгляда недавней ящерицы оставляла желать лучшего. Да она и сама это знала! Бросила пялиться, выпятила подбородок, запрокинув лицо вверх. Я видел, как раздуваются ноздри ее носа – горбатого, на манер спины. Примечал, как трепещут в ноздрях пучки жестких, торчащих наружу волос. Слышал, как со свистом втягивается воздух, как похрипывает он внутри – глубоко, возле переносицы. Честное слово, я даже чувствовал, как мельчайшие частицы Юрюна Уолана отрываются от своего хозяина, чтобы вихрем улететь в чуткий носище!

– Родич, – вздохнула старуха. – А ведь похож…

– Я?!

– Ну не я же! Брат?

Она была сильно огорчена.

– Ага…

– Мюльдюн?

– Юрюн!

– Извини, малыш. Я вас плохо различаю.

– Кого это – нас?

– Боотуров. Подожди, я сейчас…

Старуха усохла. На моей памяти – куцей, бедной на события мальчишечьей памяти – это был первый случай, когда усыхал не-боотур. Дымный хвост поредел, превратился в тонкий, едва различимый крысиный хвостишко. Ужасные горбы сделались меньше. Они никуда не делись, уродуя Бёгё-Люкэн по-прежнему, но хотя бы перестали колыхаться тремя кумысными бурдюками, притороченными к седлу! Втянулись жутковатые, битые ржавчиной когти – ногти как ногти, разве что грязные, с черной каймой и заусенцами. Я следил за усыханием, приоткрыв рот. Когда ящерица обернулась кошмарной старушенцией, это изумило меня меньше, чем превращение кошмарной старушенции во вполне обыденную старушку.

– Ты зачем сюда приперся? – Бёгё-Люкэн утратила всю ласковость. Ящерица, и та была приветливей. – Кто тебя звал? Балда, ведь пропал бы ни за грош!

– Я за Нюргуном…

– Что?!

– Забрать его хочу. Из колыбели.

Я уже говорил вам, что родился простаком? Там, где надо бы соврать, я говорю правду. Ужасное качество, хуже лишая.

– Забрать?!

– Ну да! Чего ему тут лежать?

– А где ему надо лежать, по-твоему?

– Поедем к нам, на Седьмое Небо, будем в доме жить. Вместе с мамой, папой, маленькой Айталын. Я его с Кустуром познакомлю. Приедет дедушка Сэркен, станем вместе песни слушать. Всё веселее, чем здесь вертеться…

Я огляделся. Впервые я сообразил, что вертящийся остров ни капельки не вертится под моими ногами. Ну, скрипит, шатается. А что? Обычное дело. Нет, не слушайте меня! Совсем даже не обычное! Остров стоял, зато вертелось всё остальное. Огненная река, через которую я прыгал, скалы на той стороне, берега – короче, целый мир несся вокруг неподвижного острова. Лучше не смотреть, если не хочешь, чтоб тебя стошнило.

– Уходи, – велела старуха. – Быстро!

– Почему?

– Я долго не продержусь. Голодная я.

– Вас накормить?

Она рассмеялась самым отвратным образом. Так рыгают, опившись топленым маслом.

– Уходи, – совладав со смехом, повторила она. Тело старухи затряслось, зашлось мелкой дрожью. Ногти вырастали до размера когтей и уменьшались опять. – Иначе ты меня или накормишь, или убьешь. Уходи! Тяжко мне. Душно мне!

– У меня налим есть, – я раскрыл котомку. – И жеребятина.

– Сырая?

– Вяленая.

– Ты хочешь меня накормить?

– Ну да…

– Ты хочешь меня накормить?!

Бёгё-Люкэн стала чуточку больше. Горбы заплясали на ее спине, грозя оторваться и ускакать в речной огонь. Рот превратился в пасть, сверкнули кривые клыки. Я решил, что сейчас она кинется на меня, но вместо этого старуха запела. Заорала дурным голосом:

Вырывай у них из клеток грудных Сердца и легкие их, Выломай челюсти им, Вырви длинные их языки, Больше их подбрасывай мне – Бедной, старенькой няньке твоей…

Страшнее всего было то, что я узнал мотив. В раннем детстве мама перед сном пела мне колыбельную. Слова другие, но сам напев, мелодия… Я слушал песню горбатой Бёгё-Люкэн и не мог избавиться от ощущения, что рядом со мной – в Бездне Смерти, на острове колыбелей – стоит мой безвестный брат Нюргун. Слушает, улыбается, засыпает. А что? Дети всегда засыпают, если петь им колыбельные.

Жирные их спинные мозги, Многожильные их сердца, Клубящиеся их языки Подавай мне за то, Что качала тебя, Хоть с голоду подыхала сама, А не покидала тебя!

– Налим, – глупо повторил я. – Жеребятина.

Нет, я не расширился. Тело не чуяло угрозы. Разум часто придумывает себе страхи на пустом месте. Тело умней разума: кинься старуха на меня, и ее встретил бы доспешный, оружный боотур. Встретил раньше, чем Юрюн Уолан успел бы сообразить, что наивный вопрос «вас накормить?» может означать гибельное утверждение «накормить собой».

Губи, круши, Дави, души, Всех живых – И добрых, и злых! Ноет спина, Совсем я больна, Лютым голодом голодна…

Она замолчала. Замерла. Скрутила себя бешеным усилием воли, усохла, вернулась к мирному, безобидному облику:

– Уходи!

– Вы пели эту песню ему? – спросил я. – Моему брату?

Уж не знаю, чем, но мои слова помогли ей остаться во вменяемом состоянии.

– Пела, – кивнула Бёгё-Люкэн. – Уходи, пожалуйста. Его здесь нет.

– Я вам не верю, – сказал я.

– Его забрали. Давно.

– Кто? Куда?!

– Спроси у папы. Спроси у мамы. У брата с сестрой. Кому должен задавать вопросы глупый мальчик, если хочет поумнеть на свою голову?

– Кому?

– Семье. Родным. Близким. Они ведь близкие, да?

Этот ее смех. Слушать противно.

– Я вам не верю, – повторил я.

Старуха метнулась к колыбелям. Пальцы ее забегали по огонькам, грибам, границам щелей. Быстрей, быстрей, еще быстрей! Ногти или когти, но стук стоял такой – хоть уши затыкай. В ветвях елей раздался вой, похожий на волчий, только громче и пронзительней. К счастью, он почти сразу смолк.

Крышки откинулись: все три.

– Смотри! И поторопись. Тяжко мне!

Колыбели были пусты. Вернее, они были полны-полнехоньки: радужная слизь до краев. Лежать в такой – бр-р-р! Я бы, наверное, сдох от омерзения.

– Будешь возвращаться, – старуха приплясывала на месте. Так пляшет малыш, которому страсть как хочется по малой нужде, но он не может отойти, – представляй, что всё тебе враг. Всё-всё, что вокруг.

– Зачем?

– Река – враг. Скалы – враг. Понял?

– Зачем?!

– Хочешь легкого пути? Скатерти-дорожки? Слушайся нянюшку, я плохого не посоветую.

– А если…

– Убирайся! Вон отсюда!

Ее лицо вытянулось, обретая сходство с ящеричьей мордой. Ну, я и дал деру. А что? Брата здесь нет, нечего и ждать.

– Еда! – рявкнули вслед. – Еду оставь! Обещал!

Котомку я сбросил, не оборачиваясь.

5. Брат бьет брата

Это уже вечер?

Или тучи небо затянули, тьму прежде срока нагоняют?

В прорехах туч исправно крутился серо-стальной обод. Солнце спряталось, тени смазались. Сколько меня не было в Среднем мире? В Елю-Чёркёчёх, по-моему, всё время одно время: никакущее. Совсем я запутался. Хорошо еще, не заблудился: вон она, Кузня.

Я придержал шаг. А до того несся – куда там! «Будешь возвращаться, представляй, что всё тебе враг. Всё-всё, что вокруг.» Умная старуха, даром что ящерица! Я поначалу растерялся: кого врагом считать? Почему так путь легче? А как к речке-горючке спустился, мне вдруг обидно стало – ужас! Лез, падал, страдал зазря… Злой я стал, сердитый – на себя, на речку эту, на всю бездну снизу доверху. Через огонь смаху перескочил, без разбега. И не страшно было ни капельки! Про веревку даже не вспомнил: без нее вскарабкался. Взлетел, как на крыльях! Стена гладкая? Плохая стена! Очень плохая! Я тебя – кулаком! Бац! Вот, кусок отломался. Можно ногу поставить. Бац! Обломки – градом. Пальцами возьму – дырища. Боотур лезет, боотур из боотуров! Что ты мне, Бездна Смерти? Да я тебя по камешкам разнесу!