Книга воспоминаний - Игорь Дьяконов

А дочка, между прочим, получилась отличная.

Наступил Новый год. Может быть, потому, что у всех было паршиво на душе, Новый год прошел очень весело. Собрался весь офицерский состав с девушками, пришел кто-то из редакции газеты «В бой за Родину», по-моему, Федор Маркович Левин, очень милый, интеллигентный литературовед, поэт Коваленков, прозаик Курочкин. Было много водки. До 42 года ее нам не выдавали, а потом стали давать 100 грамм «наркомовских» — на передовой практически каждый день, а нам, штабникам, по четырем главным праздникам (на Новый год, 23 февраля, 1 мая и 7 ноября). Но Питерский всегда доставал все, что хотел. Попойка произошла совершенно невероятная. Я ходил и кричал: «Смерть немецким оккупантам!» и, прижав ее на койке, полез было под юбку Тасе; впрочем, несмотря на то, что я был совершенно пьян, я сумел управиться с собой, а потом осоловел и завалился, как бесчувственное бревно, на кровать У.; Тася же завершила ту ночь поблизости.

кровати Клейнермана; и вообще происходили какие-то малопристойные эбытия.

Мало было таких вещей, которые я вспоминаю с таким раскаянием и 'этвращением, как эту ночь. Причина для этого была не одна.

Но не все на самом деле так противно, как ажется после пьяного тумана. Гася и ее друг были очень счастливы весь 1942 год, и им было очень хорошо, эсобенно Тасе, а в сущности больше у нее в жизни так и не было никакого Ёчастья.

Около Нового года произошел и такой случай. Я довольно часто встречался: Давидом Прицкером. Иногда он приходил к нам с известиями или в гости. Тногда меня посылали в информационное отделение 2 отдела штаба к капитану Б. Или я заходил к Давиду на квартиру. Это был один из главных лоих источников сведений о советско-германском фронте. В газетных сводках шчсго разобрать было невозможно. Разведотдел имел карту расположения яемецких частей (но не наших), и по ней можно было догадаться, где что троисходит. Кроме того, Прицкер вообще был необыкновенно интересный человек и удивительный рассказчик, всегда приятно было поговорить с ним,

заодно и с Батем.

Однажды Давид мне сказал:

— Вы знаете Фиму Эткинда? — Знаю, он большой друг моего младшего эрата, Алеши.

— Он прислал мне письмо.

Выяснилось, что Фима по окончании университета был распределен в |г. Киров (Вятку), куда и уехал с женой. Потом началась эвакуация из Кирова, худа перебросили некоторые московские учреждения, и Эткинд с молодой кеной попали в Яранск, в глубокую тайгу, где всего и было что один водочный |завод. Жить там было тошно. Он писал, что в армию его не берут как эелобилетника из-за сильной близорукости. Оставаться в Яранске он не хотел. сказал Давиду:

— Давайте вызовем его.

Давид поддержал меня. Пошел я к Питерскому и сказал, что в Яранске есть мой хороший знакомый, который свободно говорит по-немецки и 1 по-французски и может быть нам полезен, нельзя ли послать ему вызов в военкомат (призвать его в общем порядке было нельзя, но по специальному вызову мобилизовать было можно кого угодно).

Так Питерский и сделал. Он тут же дал напечатать на машинке отношение в военкомат Яранска, а недели через три к нам в комнату ввалился очень странный человек.

Эткинд был в черном собачьем полушубке, у него были роскошные черные усики, и из каждого кармана торчало- по бутылке водки. Дело в том, что благодаря иранскому водочному заводу Фимс водка была легко доступна, и в дороге он пользовался сю как валютой. Даже имея мобилизационное предписание, попасть в поезд было почти невозможно, и вот он передвигался, рассовывая кому надо эти свои бутылки. У него их было столько, что он довез кое-что и до Беломорска.

Я сказал ему. что нужно немедленно доложиться Питерскому. Фима вынул из карманов бутылки (мы их спрятали) и пошел к начальнику. Подошел к нему, косолапя, протянул огромную лапищу:

— Здравствуйте! Я Эткинд.

Питерский ничуть не смутился и не стал требовать уставного приветствия.

— А, очень хорошо! — сказал он. — Вы умеете писать стихи?

— Умею.

— Сейчас у нас 16 часов, к 19 часам нам нужна поэма о том, как себя чувствует немец перед Рождеством.

Фима вернулся ошарашенный, но готовый к свершению подвига. Лоховица не было, он сел на его место, положил перед собой бумагу и с молниеносной скоростью начал писать четырехстопным хореем поэму о Михелс перед Рождеством (уже. впрочем, прошедшим):

Michel der Gеfrеitе

Stеhet vor dem Stab,

Seine Iinke Seite

Fror ihm gänzlich ab…

(«Ефрейтор Михель стоит перед штабом, его левый бок совершенно отнялся от мороза…»).

К семи часам поэма была готова, вполне пригодная для пропаганды среди войск противника.

После Нового года дело с войной пошло хуже. Наступление под Москвой задохлось. Некоторое время приходили редкие вести из Ленинграда, потом они совершенно прекратились. Весь февраль и март ничего не было. Все, что я знал о моем городе, шло из немецких сводок.

Теперь я перейду, наконец, к рассказу, что же мы делали в редакции «Фронтзольдата».

VI

Одной из моих обязанностей было прослушивание радио. Для иностранных сводок, вообще говоря, существовала специальная служба при командовании, но Питерский не входил в состав лиц, имевших по должности право на радиосводки, однако же считал, что он тоже должен их знать. Он достал хороший приемник, — и, конечно, не он (не знавший языков), а я ежедневно слушал немецкие, английские и, по возможности, американские передачи. У нас в СССР у всех под страхом обвинения в шпионаже и т. п. были отобраны вес приемники, в тылу и в армии; в тылу можно было слушать только так называемые «тарелки» (трансляционную сеть), а в армии известий не было никаких, кроме газетных. До передовой, впрочем, и газеты, даже дивизионные на четырех маленьких листах и посвященные главным образом местным подвигам, доходили далеко не всегда.

Но речи Сталина всегда передавали не только в сеть, но и в эфир, и, кроме того, на прием передавался «Иван Краткий». Дело в том, что все районные (и дивизионные) газеты публиковали один и тот же материал общего содержания, в том числе сводки Совинформбюро и редкие правительственные сообщения особой важности. Свои местные новости (районные сводки об уборке урожая, перевыполнении планов, более или менее апокрифические подвиги на участке дивизии) могли добавляться только на последней странице. Все остальное одинаково воспроизводилось во всех газетах. Этот-то материал им диктовался по радио из Москвы, и принимал его «засекреченный» радист, имевший доступ к настоящему приемнику. Каждый раз, когда в этой передаче дело доходило до имен собственных и названий местностей, диктор говорил по буквам: «Иван-Василий-Анна-Николай» и т. д. Когда доходило до «и», произносилось «Иван краткий». Случилось так, что в первый же свой прием мы попали на «Ивана краткого» и были изумлены — что это такое? Потом эта передача так и называлась — «Иван Краткий».