Книга воспоминаний - Игорь Дьяконов

Это был не единственный выстрел в стенах нашей редакции. Однажды мы мирно сидели и разговаривали, сидя на койках в комнате инспекторов; вдруг быстрыми шагами вошел Питерский с пистолетом в руках и выпустил две пули в оконную раму.

Просто захотелось пульнуть.

По курсам «Выстрел» надо было сдать два экзамена: в поле — Лехсну и по боевому уставу пехоты — неизвестному нам боевому командиру.

Лсхсн вывел нас на пригорок и каждому ставил боевую задачу. Надо было ее решить. Я показал, где проведу ходы сообщения, где поставлю пулеметы и т. д. Лсхсн все это невозмутимо выслушал и сказал:

— Да, лейтенант Дьяконов вполне неудовлетворительно выполнил задание.

На этом вес и кончилось.

Устав со мной в паре сдавал Владимиров, единственный из наборщиков партийный, а потому, в отличие от прочих, еще в Москве получивший офицерское звание и должность начальника типографии.[279] Он был совершенно исключительно глуп. До сих пор не забылось, как он сдавал экзамен:

— Вот Вы командир отделения, Вы должны дать приказ своим подчиненным — как Вы это сделаете? Подумав, отвечает:

— Это вот, как его, по телефону. — Подумайте! У Вас одно отделение! Как Вы передадите приказ? — Да это, как его, записочку напишу.

Не знающему объясню, что в мирное время отделение состояло из десяти человек, а в военное — как правило, меньше.

Чтобы уже не возвращаться к Владимирову, расскажу еще один, позднейший эпизод (начала 1944 г.). Всех наших наборщиков к тому времени забрали на фронт, набирал листовки сам Владимиров, а печатала на «американке» некая «вольняшка» из местных поморов, по фамилии Дуракова, в смену с единственным оставшимся стариком печатником.

Владимиров на нашей половине отчитывается о ходе работ.

— Кто у Вас сегодня на «американке»? — спрашивает его начальник.

— Эта, как ее… Вот эта… Кулакова, што ль.

Фамилию Дуракова ему было не осилить.

Для меня с Владимировым экзамены за курсы «Выстрел», несмотря ни на что, закончились благополучно. Я и он вышли с экзамена с узаконенными прежними двумя кубиками в петлицах.

Прежде чем рассказать о работе в газете «Der Frontsoldat» и ответить на вопрос, помогал ли я победе, я должен ввести еще несколько действующих лиц.

Первыми к нам приехали две девушки: Тася Портнова и Лиза Циперович. Они были студентками Архангельского педагогического института и получили назначение переводчицами в армию. Тася была черненькая, очень хорошенькая, с легкими усиками и немного раскосыми глазами, лукавая. Лиза была на вид более заурядная, светло-рыжая, но веселая, неглупая и не без остроумия. Появление этих девушек очень оживило нашу компанию. У нас и до этого в редакции были женщины, но для нас они были стары: Минне Исаевнс было года 32, она недавно потеряла мужа и мало включалась в нашу жизнь. И не потому, что она была в печали — напротив, она была хохотушка, но только всю нашу контору и в том числе всех нас по отдельности она не могла принимать всерьез. Айно была еще старше ее и еще более держалась в стороне от всех: видно, жизнь приучила ее опасаться.

Новенькие распределились так: Лиза умела печатать на машинке, и ее посадили работать вместе с Айно. Лизе принадлежит бессмертный афоризм, не раз пригодившийся мне впоследствии, когда я обучал аспирантов: «Если нет смысла, надо делать абзац». В наших листовках и статьях для бессмертной газеты «Der Frontsoldat» абзацы требовались часто.

Тася же, как переводчица, была посажена в нашу с Лоховицем комнату, на место Ссвы, который был на Соловках, на якобы подпольной немецкой радиостанции.

Педагогический институт, который они кончали, был военизирован, и офицерские (интендантские) звания — два кубика — они получили еще при распределении. И приехали они в форменных платьях цвета хаки.

Обе вскоре завели романы, чего я, по обыкновению, долго не замечал и не предполагал. Лиза мгновенно завела роман с шофером Ваней Панченко. Он был парень лихой, она тоже была на вид довольно лихая. Зачем Лизе понадобился именно Панченко, я не знаю, а Панченко говорил: «Мне лестно… лейтенанта».

Тася завела свой роман немного позже (правда, У. трепался, что переспал с ней в первую же ночь, но он был циник и по этой части врун).

Присутствие женщин имело огромное значение в этом большом скоплении молодых мужчин, лишенных нормального женского общества.

В армии могла спокойно жить только та женщина, которая имела постоянного покровителя, иначе ухаживания принимали совершенно невыносимую форму. Я хорошо помню лицо, но не фамилию офицера, который ехал когда-то в одной теплушке со мной, а теперь курсировал по делам между Беломорском и Каналом, где стоял наш барак. Придя к нам в очередной раз, он рассказывал, что всходя на мост в Беломорске, за кучей бочек, валявшихся у въезда, видел пару, которая почти совершенно даже и не скрывалась. Была одна прелестная девушка, работавшая на полевой почте в Беломорске, с которой я был только чуть-чуть знаком, хотя нравилась она мне очень своим нежным и умным лицом, тихой манерой (ее звали Паня, она была из украинских беженцев); она рассказывала мне о своем женихе, оставшемся в оккупации. С такой преданностью и душевной тревогой говорила она о нем, и у нее было такое одухотворенное прелестное лица, — трудно было поверить, что она тоже в «это» включится. Она работала на полевой почте, а я ходил туда за своими письмами — как обычно тогда, свернутыми треугольником, потому что конверты не продавались. Паня продержалась год или немного дольше, не более двух лет, а потом тоже стала любовницей какого-то полковника.

После войны я узнал аналогичную историю моей университетской ученицы, Ани Ш. Она вместе с мужем (с которым успела прожить, наверное, месяца три) добровольно явилась в Ленинграде в военкомат еще в июне, до создания ополченческих дивизий, очевидно, считая, что он будет стрелять из ружья, а она подносить патроны, как в фильме «Дети капитана Гранта»: «Если ранили друга, перевяжет подруга» и т. д. Конечно, муж попал в строй, где его и убили в течение первых же дней, а она была назначена куда-то в госпиталь; значительно позже она стала переводчицей в разведотдсле дивизии. Хотя красавицей она никогда не была, но нажим на нее был сильный, вплоть до того, что полковник приказывал ей находиться на наблюдательном пункте, где шанс быть убитым повышался во много раз. Не знаю, тогда или позже (кажется, позже) она была ранена в лицо, но, выйдя из госпиталя, узнала, что и это не помогает делу. В конце концов она сошлась с каким-то лейтенантом и забеременела от него. После войны они попытались начать совместную жизнь, но в условиях мирного быта новый муж оказался невыносим. В конце концов он донес на нее (по глупости — в военкомат, а не в НКВД или прокуратуру), что она незаконно хранит оружие (за это давали три года!). Дело в том, что уезжая из армии в Ленинград рожать, она ехала, разумеется, с пистолетом: по нашим тылам еще бродили немецкие солдаты, да и наши были для женщин едва ли не еще более небезопасны. Родив же, про пистолет она забыла. — По счастью, военком оказался приличным, ограничился тем, что отобрал пистолет и сказал: «Забудем об этом». — С лейтенантом она тогда же развелась.