Григорий Распутин-Новый - Алексей Варламов

Но все это было разбором полетов. Это либо говорилось в Париже в 1920—1921 годах, либо писалось еще позднее в Нью-Йорке, когда закончилась победой союзников война, когда не было Императорской России, Государя, Думы, политических партий и самого Распутина. Эти показания никакой роли на ход истории не оказывали и изменить ничего не могли. А вот произнесенная 1 ноября 1916 года речь Милюкова – да.

«– Наконец-то нашлись у нас мужи, и Россию, может быть, можно еще спасти! 1 ноября раздались с трибуны Государственной думы честные речи <…> Да будет благо вам… Вы, сказавшие в эти черные дни давно желанную правду, вы тоже совершили подвиг мужества, кликнули клич, и со всех концов нашей измученной родины на этот зов дружно отзовутся миллионы голосов! Мы с вами, в добрый час!

И радостно, и страшно…» – записала княгиня Тенишева.

«…за экземпляр речи Милюкова в первые дни платили по 25 рублей и за прочтение 10 рублей», – отметил у себя в дневнике Я. В. Глинка.

«Я сознавал тот риск, которому подвергался, но считал необходимым с ним не считаться, ибо, действительно, наступал "решительный час", – признавал позднее сам Милюков. – Я говорил о слухах, об "измене", неудержимо распространяющихся в стране, о действиях правительства, возбуждающих общественное негодование, причем в каждом случае предоставлял слушателям решить, "глупость" это или "измена". Аудитория решительно поддержала своим одобрением второе толкование – даже там, где сам я не был в нем вполне уверен. …Впечатление получилось, как будто прорван был наполненный гноем пузырь и выставлено на показ коренное зло, известное всем, но ожидавшее публичного обличения. Штюрмер, на которого я направил личное обвинение, пытался поднять в Совете министров вопрос о санкциях против меня, но сочувствия не встретил. Ему было предоставлено начать иск о клевете, от чего он благоразумно воздержался. Не добился он и перерыва занятий Думы. В ближайшем заседании нападение продолжалось… За моей речью установилась репутация штурмового сигнала к революции.

Я этого не хотел, но громадным мультипликатором полученного впечатления явилось распространенное в стране настроение. А показателем впечатления, полученного правительством, был тот неожиданный факт, что Штюрмер был немедленно уволен в отставку. 10 ноября на его место был назначен А. Ф. Трепов, и сессия прервана до 19-го, чтобы дать возможность новому премьеру осмотреться и приготовить свое выступление.

Казалось, тут одержана какая-то серьезная победа. Но… это только казалось».

Солоневич не напрасно считал Милюкова одним из главных виновников падения монархии. Когда-то декабристы разбудили Герцена. Милюков разбудил Пуришкевича с Юсуповым, князем Дмитрием Павловичем и еще несколькими людьми. Даже не разбудил, они уже давно бодрствовали, но подтолкнул их к решительным шагам. Образно говоря, взвел курок на том пистолете, который выстрелил полтора месяца спустя. Сам он, правда, от распутинских убийц открестился.

«Мне, признаюсь, подвиг Феликса и Дмитрия Павловича в сообществе с Пуришкевичем не рисовался в этом романтическом свете. Безобразная драма в особняке Юсупова отталкивала и своим существом, и своими деталями. Спасение России оказывалось призрачным; убийство Распутина ничего изменить не могло.

И я предвосхищал суждение русского мужика о гибели своего брата: "Вот, в кои-то веки добрался мужик до царских хором – говорить царям правду, – и дворяне его уничтожили".

Так оно и вышло. Коллективный русский мужик готовился повторить эту операцию над "дворянами". Но в княжеских виллах, окружавших Гаспру, никто об этом не думал. Должен признаться, что и в наших разговорах с И. И. Петрункевичем о том, что ожидало Россию, было больше гаданий, чем конкретных суждений о том, что предстояло через два месяца».

В мемуарах все хотят выглядеть благородно. В мемуарах Гучков изобразил нечто вроде сожаления о своих думских речах 1912 года и пущенных по рукам копиях писем Императрицы и ее дочерей, а заодно открестился от думских леваков, которые вместе взятые не принесли стране столько зла, сколько он один. Однако в 1916-м в России, покуда революция не случилась и еще был шанс ее остановить, русские политики – и Милюков первый от них – продолжали раздирать тело монархии, а вместе с ней и всей страны. Распутин был частью этого тела, пуля, направленная в него, попала в самое сердце династии – вещих слов Александра Блока сегодня не отрицает никто. Спорят лишь о том, кто эту пулю выпустил. А вот догадывался ли о своем скором конце осенью 1916-го сам Григорий Распутин – большой вопрос.

Существует мемуар Вырубовой о том, что во время последней встречи с Николаем Распутин повел себя необычно: «Когда Их Величества встали, чтобы проститься с ним, Государь сказал, как всегда: "Григорий, перекрести нас всех". "Сегодня ты благослови меня", – ответил Григорий Ефимович, что Государь и сделал. Чувствовал ли Распутин, что он видит их в последний раз, не знаю: утверждать, что он предчувствовал события, не могу, хотя то, что он говорил, сбылось. Я лично описываю только то, что слышала и каким видала его. Со своей смертью Распутин ставил в связь большие бедствия для Их Величеств. Последние месяцы он все ожидал, что его скоро убьют».

Но письма Государыни свидетельствуют об обратном.

«Он был в хорошем, веселом настроении. – Видно, что Он все время думает о тебе и что все теперь хорошо пойдет. Он беспокоится по поводу предстоящего приезда туда Трепова, боится, что он снова тебя расстроит, привезет ложные сведения», – писала она Государю за десять дней до убийства Распутина.

«Ангел мой, вчера мы обедали с нашим Другом у Ани, – сообщала ему же за три дня до убийства Распутина. – Все было так мило, мы рассказывали про наше путешествие, и Он сказал, что мы должны были прямо поехать к тебе, так как доставили бы этим большую радость и "благодать", а я боялась помешать тебе! Он умоляет тебя быть твердым и властным и не уступать во всем Трепову. Ты знаешь гораздо больше, чем этот человек, и все-таки позволяешь ему руководить тобой, – а почему не нашему Другу, который руководит при помощи Бога?.. Вспомни, за что меня не любят, – ясно, что я права, оставаясь твердой и внушая страх, и ты будь таким, ты – мужчина, только верь больше и крепче в нашего Друга (а не в Трепова) <…> Он правильно ведет нас, а ты благосклонно внимаешь такому лживому человеку, как Тр. <…> слушайся меня, т. е. нашего Друга, и верь нам во всем».

Разумеется, в известном смысле слова о необходимости быть твердым и властным можно рассматривать как своеобразное духовное завещание «старца» своему Государю, но настойчивое упоминание ни в чем не повинного и куда более толкового, чем Протопопов, Трепова доказывает сиюминутность этих советов: наверху шла обычная борьба за политическое влияние на Государя, Императрица в нее вмешивается, и о смерти Распутина не помышляет ни он сам, ни Государыня.