Труды - Антоний Блум

Если посмотреть на историю Церкви, не только православной, но и всего христианского мира за последние две тысячи лет, изумляешься тому, до какой глубины богопознания, до какой красоты выражения богословской мысли, молитвы, богослужения, искусства дошел христианский мир. И вместе с этим вдруг сознаешь с содроганием, что мы были посланы в мир – его преобразить, сделать из него Царство Божие, а на деле мы этого не видим. Подумаем хотя бы о том, что за две тысячи лет было больше трех тысяч войн между христианами, не говоря уж о тех войнах, которые мы, христиане, вели с другими народностями и людьми другого вероисповедания. Если представить, на что похоже наше так называемое христианское общество, можно ли ожидать, что кто бы то ни было, поглядев на него снаружи, без предвзятых мыслей, скажет: да, Евангелие дало новое оформление человеческим отношениям. Даже если не задумываться так широко над человечеством, над государствами, то мы можем задуматься над семьями и над приходами, над епархиями и местными церквами. Можем ли мы сказать, что человек, приходящий в наш храм, в нашу общину, которая относительно малочисленна по сравнению с приходами в России, например, и вместе с тем так срослась внутренне, и познакомившись с нами не только внешне, но поглубже, воскликнет: «Как эти люди любят друг друга!» Можем ли мы сказать это о себе самих? Да, конечно, между нами есть дружбы, между нами есть близость, одни других любят крепко и глубоко, но сколько среди нас безразличия друг ко другу! Я говорю не столько об общественном безразличии, а о том, что человек может оказаться в материальной или душевной нужде – и никто об этом не знает. Сам человек не заявил об этом, не кричит о своей нужде – и нет никого рядом с ним, кто сумел бы это прозреть, услышать молчаливый стон, крик голода порой.

Мне вспоминается ужасный случай. В Париже, когда я преподавал в Русской гимназии{290}, был преподаватель, который приходил каждый день, был примером точности, строгости. Его не особенно любили, но уважали. И только после того, как он умер, мы узнали, что он ходил в школу пешком с другого края Парижа, потому что у него не было денег оплатить проезд на метро или на автобусе, и питался только тем, что находил в мусорных баках, отбросами. Никто этого не подозревал, потому что он был человек замкнутый, и никто не сумел отпереть его замкнутость. Разве это не страшно?! Это было христианское общество, причем очень тесное, потому что в эмиграции все были друг другу свои, и мы этого не заметили.

Это пример, один-единственный пример в своем роде. Конечно, есть и другие. Они вспоминаются, потому что редки и потому так выпукло, так красочно выступают на фоне серого, холодного безразличия, взаимного отчуждения, когда мы стоим рядом – и не видим друг друга.

Я принадлежал к приходу Трехсвятительского подворья в Париже, единственному приходу во Франции, который в ранние тридцатые годы остался верен Московской Патриархии, все другие ушли в Константинополь или в Зарубежную Церковь{291}. Еще один такой приход был в Берлине и один в Голландии. Во главе парижского прихода стоял Владыка Вениамин Федченков, после этого он был в Америке, потом вернулся в Россию и кончил свою жизнь в Печорах. Я как-то пришел вечером. Храм не закрывался – красть было нечего. Церковь была подвальная, затем была лесенка, каменный коридор и две или три кельи. В одной из них жил Владыка Вениамин, в другой отец Афанасий, мой духовный отец. Я вошел в этот коридор и вижу: Владыка Вениамин лежит на каменном полу, завернувшись в черную монашескую мантию. Увидев меня, он встал. Я говорю: «Владыка, что вы здесь делаете?» – «Да знаешь, я здесь ночую». – «А разве комнаты у вас нет?» – «Да, есть комната, но ты представляешь, как замечательно – у меня там четверо нищих спят: один на кровати, другой на матрасе, третий на ковре, а еще один на подушках. Я им оставил эту комнату – им так трудно днем живется. Как же лишить их ночи?»

Другой приход был французский, три священника-француза, которые стали православными. Они ели только тогда, когда кто-нибудь их приглашал, иначе – денег не было и есть им было нечего. И во времена Владыки Вениамина в коридор выставлялась коробка, куда мы, прихожане, клали то, что могли сберечь от нашего обеда, от нашей еды, иначе на покупку еды денег не было. Здесь видно, сколько сострадания и любви люди были способны проявить. Тогда страдание было такое явное! А порой нечем было помочь, и прибегали неожиданно к смелым средствам. Я вспоминаю, как отец Афанасий шел по улице. Подошел нищий, а у него денег никаких не было. Отец Афанасий остановил прохожего-француза, сказал, указывая на нищего: «Пять франков: голодный!» И тот от изумления дал пять франков.

Когда общины были маленькие, когда голод был острый, когда жить было негде, когда было одиноко, когда каждый был свой, тогда можно было сказать: да, они любят друг друга, причем не сентиментальной, а глубокой, жертвенной любовью. Это не значит, что все люди были легкими друг для друга. Ведь люди прошли через ужас первой войны и революции, внутреннее напряжение было порой очень острое, было потеряно все: не только Родина, но семья, родные, самые близкие. И конечно, порой люди бывали резкие, но за этой резкостью крылось что-то другое: не ненависть, не безразличие, а то, что правду надо резать, надо говорить правду, потому что другому человеку нужно услышать правду о себе или о жизни.

Я вспоминаю приходское собрание. Мне тогда было семнадцать лет. Сидели наши священники, между ними отец Афанасий. Была очень смелая, умная, образованная женщина в приходе, большой друг жены Чехова{292}. Она встала и начала критиковать настоятеля, отца Афанасия. Помню, как я сидел и кипел внутренне, я чуть не перекипел, когда она о нем всему приходу сказала: «Этот дурак Афонька не может даже приход построить как следует!», но смолчал. А потом мы поднимались по лестнице с отцом Афанасием, который во время всей этой тирады сидел, как изваяние, и я ему говорю: «Как вы могли так спокойно просидеть?» Он на меня посмотрел и говорит: «Да, правда! Как она меня должна любить, чтобы так правдиво при всех мне правду сказать обо мне самом!»

Недалеко от Трехсвятительского подворья были дом и часовня, которую устроила мать Мария Скобцова. Она из ничего оказывала помощь другим людям и не ждала, чтобы к ней обратились за помощью. Она сама и ее немногие помощники, профессор Мочульский, Федор Тимофеевич Пьянов, отец Димитрий Клепинин, ходили искать нуждающихся. Чтобы найти русских – нищих, голодных, часто опустившихся до пьянства, мать Мария ходила в такие места, куда полиция неохотно заглядывала, извлекала их из этих трущоб, приводила к себе. Их кормили, одевали, а через некоторое время, бывало, они снова уходили туда же. И мать Мария после этого горевала и шла их искать и привести обратно.

Я вам эти примеры даю, потому что есть примеры – есть примеры, которым мы можем следовать. Сейчас вокруг нас нужда не так бросается в глаза, но есть нужда: есть люди, которым нужна материальная помощь. Да, приход порой может помочь материально, но приход, когда человек обращается к казначею, – безличное явление, организация. Как важно было бы, чтобы мы научились видеть вокруг себя нужду своих и чужих и приходили бы им на помощь. И не только материально, а гораздо больше – душевно. Я не сомневаюсь, что все вы знаете, как бывает тяжко, страшно, одиноко, когда оказываешься в чужой стране: языка не знаешь, обычаи людей тебе странны, дома не похожи на привычные, климат не тот, все не то, все не то… И как бывает одиноко, и как приходится напрягать все силы, чтобы остаться самим собой, не сломаться. Но самим собой остаться без сторонней помощи, без того, чтобы какое-то тепло до тебя дошло, очень и очень трудно.

А можно ли сказать, что всякий человек, который придет к нам на богослужение, на беседу, встретит в нас людей зрячих, не таких, которые просто выслушают то, что он расскажет о себе, а людей, которые будут слушать глубиной своего сердца, которые будут слушать слова, а за словами улавливать то, чего человек и сказать не может, стыдится, боится, сам не знает, не понимает. Не обязательно отзываться на человеческую боль или нужду тем, что скажешь нуждающемуся: «Я вижу, что тебе нужно, я тебе помогу!» Это иногда бывает унизительно, больно, страшно. Но можно так посмотреть на человека, таким голосом с ним говорить, так внимательно к нему отнестись, так ему помочь, чтобы он даже не заметил, что ты ему помогаешь материально и душевно. Столько раз бывало, что с нуждой приходили к человеку, которому нечем было делиться, но он отдавал все свое сердце, всю свою открытость, все свое понимание так, что и нуждающийся мог отозваться и открыться.

Можно было бы рассказывать многое по этой линии, но я хотел вам хоть это передать, потому что меня очень ранит, что после двух тысяч лет не только так называемое христианское общество Запада или даже России не созрело к тому, чтобы стать обществом любви – жертвенной, открытой, глубокой, прозорливой любви, но что мы, Церковь, не сумели стать обществом сострадания, понимания, заботливости, в конечном итоге Божией любви, изливающейся через нас. Эта тема, мне кажется, стоит перед XXI столетием с громадной остротой. Двенадцать апостолов, семьдесят учеников были посланы Христом в мир принести благую весть о том, что мир Богу дорог, Богом любим, что Бог не остался где-то в высотах, а стал человеком, разделил с нами нищенскую загнанность и судьбу, разделил нашу смертность, чтобы никто не мог Ему сказать: «Тебе легко, Богу, быть таким, а Ты пострадай, умри, как мы!» Да, Христос пострадал и умер, как мы, и Он воскрес, и послал Своих учеников в весь мир, всем рассказать об Этом Боге, об этой любви и показать в своем обществе, что эту любовь можно осуществить – пусть не в меру Христову, но в ту меру, в какую Божественная любовь может зажечь наши сердца.