Труды - Антоний Блум

Если то, что я сказал, в достаточной мере истинно, то мы должны понять, что падение, хотя создало расстояние между человеком и человеком, оказалось бессильно разъединить все члены человечества друг от друга. Между ними осталась возможность взаимной любви, взаимного приятия и единства – даже на почве простого человечества, тем более на почве общения с Богом. И значит, если мы помним, что сотворенный мир, все вещество этого мира запятнано, ранено, изуродовано человеческим грехом, но само по себе осталось безгрешным, тогда мы понимаем, как возможно воплощение Сына Божия, как возможно, что Бог стал человеком, взяв на Себя человеческую плоть. Вещество было не запятнано, осталось чисто, оно только ранено. И когда мы думаем о родословной Христовой (Мф 1:1-16; Лк 3:23-38), мы видим, что в этом ряду один за другим подвижники борются за чистоту, за очищение, за обновление своего человечества и за соединение своего человечества с Богом. И в какой-то момент это очищение совершено, душевность одного человека дошла до полной чистоты, и этот человек – Божия Матерь – смогла стать сосудом Воплощения. Ее душевно-духовное существо было чисто и совершенно и соединено с непорочной чистотой Ее плотского естества.

В этой же линии мне хотелось обратить ваше внимание на другой момент. Мы читаем, как вначале человек знал Бога, был Ему близок, общался с Ним в «земном раю». Но что случилось потом? Адам и Ева несомненно помнили тот рай, который они потеряли, то состояние взаимной любви и единства и единства с Богом, от которого они отпали. Дальше их потомки по их рассказам, глядя на них, вслушиваясь в них, хранили воспоминания об этом рае, но себе представить его так, как его еще помнили Адам и Ева, не могли. И поэтому отец Сергий Булгаков говорит о начале книги Бытия, что это не история, а метаистория, то есть рассказ о том, что на самом деле случалось, но не на том языке и не в тех формах, в которых это случилось: язык райский уже не мог звучать, образы уже были затемнены{288}.

Думая о том времени, можно себе представить, что бывает, когда мы глядим в озеро: как отражаются в нем деревья, дома, звери, люди. Подул ветерок – и все заколебалось; все остается правдой, но уже нельзя описать отражение в той точно форме, в какой мы его видели вначале. Вот что случилось. В человечестве осталось воспоминание о рае, о первых поколениях, когда жизнь была длительная и можно было передать и воспоминания, и чувства, и образы того, что перестало быть реальностью. И тогда люди на основе сохранившихся воспоминаний начали строить возможно полную картину о начале мира. Из этого выросли языческие представления о сотворении мира, о том, как этот мир пал, языческие представления о взаимоотношениях между Богом, человеком и всей тварью, о роли тварного мира. Порой этот мир воспринимался как более сильный, более мощный, чем человек, порой возникало представление, что человек имеет власть над тварным миром и может его себе поработить. Но так или иначе картина все время менялась и колебалась, как отражение на водах, колеблющихся под ветром. Если взять рассказы о древних верованиях – нет среди них такого, где не было бы хоть какой-то сердцевины истины. Но иногда возникает запутанность, потому что человек стремится выразить все свое знание и не умеет этого сделать. И рассказ превращается в уродство, оттуда идут страшные веры языческих племен. Но во многих из них остается свет. И я думаю, что нам надо с большим вниманием и порой благоговением вслушиваться и вдумываться в то, во что верят люди, не знающие Христа.

Во-первых, мы должны помнить, что до Авраама не было союза между Богом и человеком в том смысле, в котором мы говорим о Ветхом Завете. Было искание, были люди, искавшие потерянной полноты. Позже это искание происходило не только в недрах ветхозаветной Церкви, то есть в среде избранного народа. Мы видим на некоторых примерах, как язычники могли оказаться наставниками вождей этого народа. Вы наверно помните, как языческий первосвященник Мелхиседек по велению Божию вышел и произнес над избранным народом Божие благословение (Быт 14:18-20). Он был Божиим посланником к уже богоизбранному народу. И мы видим в течение всей истории Ветхого Завета, как некоторые люди оказывались способными знать Бога и исповедовать Его.

В наше время мы должны более осторожно, чем когда-либо, вглядываться в верования других людей. Во-первых, в верования тех, кто не разделяют с нами православную веру, но веруют во Христа. Я знаю, что в Евангелии сказано: верующий в Меня спасен будет, а неверующий погибнет (Мк 16:16). Да, но когда читаешь дальше конец Евангелия от Марка, можно поставить вопрос о том, кто из нас верующий. Верующие, как там сказано, бесы ижденут, языки возглаголют новы, змия возьмут и не вредит их, яд испиют и ничего с ними не станет, возложат руки на больных и те выздоровят (ср.: Мк 16:17-18). Кто из нас может на это пойти? Поэтому не так все просто. Да, такую полноту веры мы находим в святых, но это не та вера зачаточная, которой мы уже теперь живем и которая нас соединяет со Христом и Богом.

И мне вспоминается рассказ из жизни святого Силуана Афонского о том, как его посетил русский епископ, оказавшийся в Китае и ставший там миссионером. Он говорил о своей жизни там и утверждал, что обратить буддистов совершенно безнадежное дело, они закрыты и ничего им передать нельзя. Старец говорит: «А что вы делаете, чтобы их обратить?» – «Я, – говорит епископ, – вхожу в их капище, стою, и в момент тишины начинаю кричать: „Что вы делаете? Вы безумцы, вы поклоняетесь деревянным и каменным изваяниям! Вы разве не видите, что эти идолы не живые? Обратитесь к Живому Богу!“» – «И что же дальше бывает?» – спрашивает Силуан. «Меня хватают и выкидывают вон». Силуан говорит: «А знаете, в следующий раз вы пойдите в какое-нибудь капище, станьте и обратите внимание, с каким благоговением, с какой верой люди молятся тем идолам, которым они верят, но за которыми стоит Единственный Бог, Который существует. И когда они кончат молиться, позовите жрецов и скажите: „Я смотрел, как вы молитесь, я был поражен искренностью, силой вашей молитвы, верой вашей. Расскажите мне о своей вере! Давайте сядем на ступеньках вашего храма“. И слушайте, что они говорят. И каждый раз, когда они говорят что-либо, к чему можно прибавить свое слово, остановите их и скажите: „Как это замечательно! Давайте, я вам еще что-то к этому скажу…“ И постепенно вы многое из христианства сможете им рассказать в дополнение к тому, что они так искренне, с такой силой и благоговением вам рассказывали».

Каждый раз, когда перед нами станет чуждая нам вера, поставим вопрос себе: во что этот человек верит? Он верит в Единственного Бога, Который есть, хотя не знает Его, потому что по какой-то причине истинная вера ему не стала доступной. Можем ли мы упрекать дикарей в Центральной Африке, что они не слышали о Христе и не поверили в Него, когда никто им не говорил о Нем? И апостол Павел говорит, что язычники будут судиться по тому закону, который написан у них в сердцах, верующие евреи – по закону, который написан в Ветхом Завете, а христиане – по тому закону, который нам заповедан Христом Спасителем (Рим 2:12-16). Я думаю, что это очень нам важно помнить. Это не значит, что мы можем идти на какой-нибудь компромисс. Полнота православной веры, полнота веры Христовой должна быть нетронута, незапятнана. Но когда мы видим вокруг себя неполноту веры, мы можем вглядеться либо в изуродованность, либо в ту красоту, которая осталась, пребыла. И об этом, я думаю, мы должны задуматься, потому что мы живем в мире, в котором нам постоянно приходится встречаться с людьми иной веры.

Я вспоминаю русского миссионера начала революции, Владимира Филимоновича Марцинковского. Он был иподиаконом Патриарха Тихона и в двадцатые годы, пока было возможно, выступал с публичными лекциями, свидетельствуя о вере. Он в одной книжке сказал нечто, что запало в мою душу: когда имеешь дело с инакомыслящим, никогда не говори против него, потому что он неминуемо станет защищать себя, говори выше него, так, чтобы ему захотелось себя перерасти, и тогда он воспримет то, что ты хочешь ему сказать{289}.

Последние беседы будут несколько разрозненны ввиду того, что я хотел бы сосредоточить наше внимание на том, что мы переходим сейчас из XX в XXI столетие, и поставить несколько вопросов, которые стоят перед Церковью в целом и перед всеми членами Церкви в отдельности.

Если посмотреть на историю Церкви, не только православной, но и всего христианского мира за последние две тысячи лет, изумляешься тому, до какой глубины богопознания, до какой красоты выражения богословской мысли, молитвы, богослужения, искусства дошел христианский мир. И вместе с этим вдруг сознаешь с содроганием, что мы были посланы в мир – его преобразить, сделать из него Царство Божие, а на деле мы этого не видим. Подумаем хотя бы о том, что за две тысячи лет было больше трех тысяч войн между христианами, не говоря уж о тех войнах, которые мы, христиане, вели с другими народностями и людьми другого вероисповедания. Если представить, на что похоже наше так называемое христианское общество, можно ли ожидать, что кто бы то ни было, поглядев на него снаружи, без предвзятых мыслей, скажет: да, Евангелие дало новое оформление человеческим отношениям. Даже если не задумываться так широко над человечеством, над государствами, то мы можем задуматься над семьями и над приходами, над епархиями и местными церквами. Можем ли мы сказать, что человек, приходящий в наш храм, в нашу общину, которая относительно малочисленна по сравнению с приходами в России, например, и вместе с тем так срослась внутренне, и познакомившись с нами не только внешне, но поглубже, воскликнет: «Как эти люди любят друг друга!» Можем ли мы сказать это о себе самих? Да, конечно, между нами есть дружбы, между нами есть близость, одни других любят крепко и глубоко, но сколько среди нас безразличия друг ко другу! Я говорю не столько об общественном безразличии, а о том, что человек может оказаться в материальной или душевной нужде – и никто об этом не знает. Сам человек не заявил об этом, не кричит о своей нужде – и нет никого рядом с ним, кто сумел бы это прозреть, услышать молчаливый стон, крик голода порой.