Статьи - Николай Лесков

НЫНЕШНИЕ ВОЛНЕНИЯ В МОСКОВСКОМ СТАРООБРЯДЧЕСТВЕ

(Рогожское кладбище)

В это самое время, когда мы предлагаем вниманию наших читателей наступающие строки, в общине московских старообрядцев Рогожского кладбища происходят большие усобицы, угрожающие этой общине очень нехорошими последствиями. В “Дневнике” 159 нумера “Биржевых ведомостей” (15 июня) мы поместили краткое известие об этих неурядицах, а теперь хотим рассказать историю нынешних московских волнений подробнее.

В противность большинству бесчисленных преждебывших в обществе московских старообрядцев раздоров, настоящий случай не представляет никаких оснований искать причину возникших неладов в догматическом разномыслии общинников. Дело гораздо проще и, к сожалению, гораздо недостойнее, чем спор из-за убеждений.

Еще довольно задолго до тех пор, как московские старообрядцы Рогожского кладбища разошлись на две партии во взгляде на документ, известный под именем окружного послания, в общине этой шли уже большие несогласия. Нелады эти, о которых мы скажем ниже в этой же статье, вначале имели характер личной распри некоторых видных общинников. Дело всегда шло больше из-за амбиции, из-за стремления первенствовать, из-за власти распоряжаться общинным делом, наконец, из-за Винокурова, или Муравьева, или Антония Шутова, и того или другого попа. Документ, написанный достопочтенным Ларионом Егоровым и известный ныне повсюду под названием окружного послания, дал всему этому ссорному делу иной поворот и характер. Старообрядческая Москва распалась на две стороны из-за вопроса религиозного. Окружники и не принявшие окружного послания раздорники стали противниками по убеждению и совести. Раздорники хотели по-прежнему проклинать господствующую русскую церковь, окружники не находили оснований к такому ее осуждению. Негласно, но и не особенно секретно проживающий в Москве раскольничий московский архиепископ Антоний Шутов, человек характера непрямого, шаткого и уклончивого, нерешительностию своего нрава и лукавством обычая хромать на оба колена, всеусердно помог этой распре разгореться до целого пожара. Этот слабодушный и лицеприятный Антоний, забывая заповедь, запрещающую каждому мирянину, а не только лицу, облачающемуся в святительские одежды, служить в них и Богови, и Мамону, очень долгое время не принимал решительно ни той, ни другой стороны спорящих старообрядцев и, как выражаются в его пастве, “тщился не об истине, а о своем престоле”. Тут произошла интереснейшая история, которая правдиво и образно изложена в статьях г. Субботина и которую повторять здесь, хотя бы и в самом кратком изложении, не время. Здесь достаточно только упомянуть, что нерешительный архиепископ Антоний, не поддержав вовремя и решительно правую сторону (окружных), очень много способствовал тому, что дело все влеклось и по мере своего влечения увеличивалось и разрасталось. Распря стала принимать характер непримиримой вражды (которого ныне доспела во всей полноте и совершенстве). Наконец, обстоятельства, опять-таки описанные у того же г. Субботина, вынудили Антония быть немножко порешительнее, и он высказался за окружников, но в это время набравшиеся ярого азарта и дерзости раздорники успели склонить белокриницкого митрополита Кирилла на свою сторону и невелеречивый “дедушка Кирилл“, побурчав: “добрэ, добрэ, да треба попрощатыся“, перевалил на сторону раздорных. Тут на бедного “дедушку” нагрянули и “гроши”, и рясы, и икра, и чай, и прочие насодательности, и белокриницкий владыко, обуреваемый всем этим наплывом, не мог устоять и должен был, по настоянию купца Митрофана Муравьева, поставить раздорникам в Москву на их собственно раздорническую долю второго архиерея, который тоже именуется московским. Это и есть тот второй Антоний, называемый в Москве Гуслицким, или еще чаще “муравлевским”. Прибытие второго архиерея в одну и ту же московскую общину не могло, конечно, принести мира, а только лишь усугубило раздор и сделало его даже безнадежным к примирению. Тут дело доходит уже до соборов Гуслицкого с ругательными попами и белокриницкого со всем ругательным собором. Интересующихся этим куриозным делом мы опять-таки должны посылать к тем же статьям г. Субботина, изданным ныне отдельною книжкою под названием “Современные летописи раскола”. После скандала и споров на этих соборах, одно время московских архиереев Антония Шутова и Антония Гуслицкого чуть было не помирили миром, но при самом заключении этого примирения все паки рассыпалось и не удалось. Винить в этом случае опять больше некого, как раздорническую непокладливость и самовластительство мирян над своими архиереями. Хотя белокриницкий митрополит Кирилл и велел второму московскому епископу Антонию (Гуслицкому) “вскорости нимало немедленно лично явиться к г. архиепископу Антонию (Шутову) московскому и владимирскому для общего совета и мира церковного”, но это послание Кирилла, вместо “мира церковного”, воздвигло в среде раздорников целую бурю негодования, и когда свидание двух Антониев было совсем подготовлено и улажено, то купец Митрофан Артамонович Муравьев, видя себя не только опекуном и попечителем второго московского архиерея Антония Гуслицкого, а как бы даже его собственником по прежнему крепостному праву, объявил, “что своего Антония из дома не пустит”.

“Вы де, сказал, его там еще предадите”.

Так тем веление митрополита Кирилла и кончено, что Муравьев “своего Антония” из дома не пустил и архиереи не свиделись и не помирились.

С этих пор настали сплошные и перекрестные распри мелкого, но докучливого и раздражающего характера. Пошли жалобы митрополиту Кириллу, ябеды, клеветы и такие писания, что “дедушке Кириллу” в Австрии пришло совсем не в мочь от московских шпыняний. Он совсем не знал, в какой ему угол кидаться от одних “поносных писем”, и, наконец, даже ударился под женский покров Прасковьи Алексеевны, прося ее действовать в Москве на “московских мироносиц”, чтобы унять как-нибудь слегка и распрю, и письма “очень ругательные, что и читать невозможно”.

Из бумаг этой достославной эпохи видно, что и в среде окружников не все писали так, как писал составитель окружного послания Ларион Егорович, строгой логике и краткой глубине критических взглядов которого нельзя не отдать должной чести. Но и здесь, в окружнической среде, были писатели, исполненные духа буя и слов хулительных. Эти сочинители всячески старались превосходить друг друга в дерзостях, которыми немало унижали правоту своей партии и низводили свое положение в вопросе до степени гадкой перебранки. “Не спасет тебя ни митра, ни омофор, — писал один из таких окружников своему митрополиту, — у тебя сатана гнездо свил внутри, а прочее и писать совестно…”

Началась грязная, мужичья свалка, от которой еще год тому назад уже можно было ожидать всякой гадости, бываемой на мужичьих перебранках. Можно было ждать и не относящихся к делу покоров, и выкапыванья всякого старья, и подкопов, и подвохов, и задорных обносов, и бесцеремонных клевет, и доносов, и всего, что создало на Руси пословицу: “Мир зинет, и правда сгинет”.

Чего можно было ожидать, то и сталось.

Более правые и достойные всего сочувствия здравомыслящих людей окружники теперь не оставляли в покое раздорников и не хотели выжидать ничего ни от времени, ни от обстоятельств. Во всех последующих деяниях этой партии умного и талантливого Лариона Егорова уже не видно, а выступают другие действователи. Окружники как бы спешат не уступить враждебной им партии раздорников в сеянии смуты и ковов и даже с их стороны начинается в сем искусстве некое соревнование с раздорными. Им было мало, что они имели своего старого Антония (Шутова), что за ними оставались общее сочувствие и правда, которая рано или поздно должна победить и властвовать, им непременно понадобилось во что бы то ни стало вырвать землю из-под ног своих врагов. За это дело — “доезжать раздорников” взялись некоторые люди, для коих успех дела и торжество истины значили гораздо менее, чем торжество их личных маленьких забот и страстишек, и они распочали “гнуть не паривши” и если все сломится, то тоже, разумеется, тужить много не будут. Им лишь бы потешить обычай, а там все равно, — что второй московский архиерей Антоний Гуслицкий, или муравлевский, — сам по себе не большая спица в колеснице, это, конечно, не секрет ни для кого в Москве. Взаправду, что это в самом деле за епископ, которого Митрофан Артамоныч держит, как “своего Антония”, и не пускает его из дома? С кем тут ведаться и бороться могучим и сильным людям, каких немало среди московских окружников и на которых, разумеется, всемерно рассчитывали нетерпеливые вожди нового волнения в московской общине? Считаться с “муравлевским” Антонием — это окружническим большакам рук марать не на чем. Надо было рубить лес с вершины горы. Чтобы ослаблять силу раздорнической партии в общине, надо было браться за общественных верховодцев той стороны: самого Митрофана Артамоновича достать было нечем и неудобно, но на дороге к нему стоял и стоит единомышленный Муравьеву купец Евсей Егорович Бочин. Этот после выхода из попечительской должности купца Досужева в настоящее время в одном своем лице сосредоточивает попечительскую власть над рогожским богаделенным домом и кладбищем, что очевидно не может быть ни приятно, ни угодно партии подписавших окружное послание.