Семьдесят два градуса ниже нуля. Роман, повести - Владимир Маркович Санин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
На действительной службе Кузя повторил такой трюк (десять суток гауптвахты) и уверился в том, что, если машина подвластна водителю, с ней можно сотворять чудеса. А первые же промеры показали, что лед пошел мощный, от сорока сантиметров и выше, так что было где разгуляться истосковавшейся Кузиной душе. Снег разлетался из-под гусениц, алмазно сверкал, подхваченный световыми пучками, и, для порядка покрикивая на Кузю: «Не очень-то увлекайся!» — Пашков в глубине души был доволен: на такой скорости до Медвежьего часа три ходу, с учетом промеров и объездов торосистых участков. И вообще все складывается удачно: пролив одолели, косу нашли, поземка не усиливается, и сквозь завесу облачности разок-другой подмигнули звезды. И Пашков с улыбкой подумал о том, что больше не мечтает об упряжке. На таком льду куда собакам до вездехода! Спохватившись, он сунул руку в карман полушубка: нет, не забыл, на месте кулечек со сдобным печеньем, излюбленным лакомством Шельмеца. Три с лишним года прошло, как Белухины переселились, узнает ли его старый слепой пес?
И еще одна удача: пока водители делали очередной промер, Пашков попытался выйти на связь и, вопреки ожиданию, отлично поговорил по микрофону с Блинковым. На Медвежьем низовая метель, но не такая злая, чтобы не пробиться, ветер от силы метров десять. А в избушке, как установлено Блинковым, побывал один человек, использованы лишь одна чашка и одна вилка — факт, на который раньше как-то не обратили внимания. В тамбуре сохранился полный след от валенка, ребята считают, что такая здоровая лапа может быть разве что у Димы Кулебякина, у которого сорок восьмой размер обуви. Пока метель не началась, ребята успели подчистить от обломков льда площадку, нужно только вездеходом оттащить несколько глыб, и после ремонта вполне можно будет взлететь.
— Полметра лед! — влезая в кабину, весело доложил Кузя. — Рванем, Викторыч? Впереди, сколько хватало фар, лежало ровное, будто специально подготовленное для рывка поле. Лови, Кузя, миг удачи! До Медвежьего остается километров семнадцать, там передохнем и…
Пашков не успел отдаться приятным мыслям о том, как он найдет Илью и Белухина с товарищами, накормит их (если оголодали — жидким супчиком, не досыта, иначе можно принести вред) и повезет на Медвежий: вездеход подпрыгнул на ропачке и всей массой рухнул на лед.
Лязгнули зубы, бац лицом о стекло!
Железным принципом Пашкова было никогда не корить подчиненных за проступки, совершенные в его присутствии: видел, что водитель разошелся, не унял его — сам виноват. Когда Кузя рванул в сторону от треснувшего льда и притормозил, Пашков, зажав пальцами нос и облизнув языком прокушенную губу, сказал:
— Дальше — только на первой передаче. Как понял?
Кузя, ожидавший жестокого разноса, кивнул и улыбнулся, но губы его дрожали, и улыбка получилась кривая. Уж кто-кто, а он-то хорошо понимал, что будь на этом месте лед потоньше…
Подбежал Крутов, замахал руками. Кузя открыл дверцу.
— Что, гражданин, замерзли, автобуса долго нет? Отвечать на насмешку Крутов счел ниже своего достоинства.
— Глядь, Викторыч, куда заехали!
Пашков выбрался из кабины. Слева, освещенное прожектором второго вездехода, дымилось разводье; Кузя направил свой прожектор в другую сторону — длинная трещина, прямо по курсу — торошенное поле. «Вот и началась та самая автострада, — вспомнил Пашков пророчество Блинкова, — не было печали, теперь пойдем, как на похороны — шагом».
Так и получилось. С буром и пешней шли вперед, провешивали безопасный коридор, потом снова и снова бурили лунки, а лед «дышал», идти по нему ноги не двигались — не хотели, да и видимость стала ни к черту.
Сегодня Арктика дальше не пустит, решил Пашков, вышел на связь и ввел Блинкова в курс дела: останавливаемся на отдых, будем ждать сумерек, сообщи Авдеичу, чтоб не дергался. Услышал в ответ унылое «вас понял» и выключил рацию. В молчании люди поужинали, даже Кузе не шутилось — так устал, и улеглись в спальные мешки.
Кузя, Крутов и Голошуб быстро уснули, а Пашков долго ворочался, выходил на лед, бродил, смотрел. Не нравился ему этот лед, не начались бы подвижки, начнутся — спасать будет некому… На миг мелькнула малодушная мысль, не поднять ли ребят и не пойти ли обратно, пока не поздно, но показалась она Пашкову такой позорной, что он даже оглянулся, уж не подслушал ли кто ее. Ничего не скажешь, достойное завершение полярной карьеры — бросить людей в беде, было бы что внукам рассказывать! Кулебякину, если то был он, куда труднее пришлось — протопал в поземку от острова до острова. По шее бы ему накостылять, что записки не оставил, сукин сын! И Мишка молодец, хотя и поломал самолет; поломка — пустяк, починить можно, а на таких поступках люди растут, глядишь — и никудышный Блинков-младший станет человеком. Только письмо — это у него от молодости, не письмо, а завещание…
И тут Пашков вспомнил, что хотел, да не оставил в сейфе для жены записку: «Если что, на материк не вези, схорони на Домашнем». Ну и хорошо, что не оставил, нечего судьбу искушать, нам туда еще рано, в жизни кое-что нужно сделать. И прежде всего, решил Пашков, выспаться, иной раз бывает, что пятнадцать последних километров за трое суток не пройдешь.
С этой мыслью он полез в кузов, забрался в мешок и уснул. И снился ему полярный сон: медведи, пурга и торосы, одинокий каменистый остров и стелы, обдуваемые всеми ветрами земной макушки…
* * *
Проснулся Пашков от щекочущего ноздри аромата кофе,
— Семка под вездеходом ковырялся, — рассказывал Кузя, — я на крыле монтировал зеркало заднего обзора, а Валерка Орешкин, наш повар, тащил из камбуза ведро с помоями. Дизельная рядом, гремит, ничего не слышу, но вижу — у Валерки глаза шарами, пасть открыта, значит, думаю, орет. Оборачиваюсь — медведь меня изучает, с какого боку начать! Я в него плоскогубцы и прыг в кабину, а он их обнюхал, признал несъедобными и направился к Валерке, от которого пахло жареной рыбой. Валерка козлом сиганул в дом, мишка очень удивился и тут заметил, что валенки из-под вездехода торчат. Дернул за один, а Семка ему валенком в морду; «Пошел вон, не мешай!» Мишка обиделся, содрал валенок и стал вытягивать Семку за штаны, а тот озверел и сам подался назад,
