Склиф. Скорая помощь - Андрей Шляхов

— Запомни на всю жизнь! — орал разъяренный заведующий. — На носу себе заруби, в органайзер запиши, на камне выруби, но никогда, понимаешь — ни-ког-да не проси родственников покупать какие-то лекарства! Пусть сами интересуются, «а не надо ли чего?», пусть предлагают, пусть из кожи вон лезут, но ответ у тебя должен быть один: «Все необходимое для лечения у нас есть!» У нас же реально есть все необходимое, ну какого хрена ты просил этот несчастный «вериферин»?[13]

— Ну вы же сами говорили… — попытался напомнить Крылов.

— Я тебе говорил для общего развития! — перебил заведующий. — А не для того, чтобы ты напрягал родственников! Научись соображать! Пора бы уже!..

— Но зачем же тогда спрашивать?! — удивился Крылов, когда заведующий выдохся и замолчал.

— Чтобы получить повод для придирок и обвинений, — ответил заведующий.

На самом деле заведующий употребил совсем другое, очень емкое слово, включавшее в себя и придирку, и обвинение, и провокацию, но в тексте все же уместнее использовать цензурные слова.

Крылов понял. А чуть погодя понял и то, что врачей вообще расспрашивают для того, чтобы иметь повод для придирок. Фильтруют каждое слово, интерпретируют, искажают, приспосабливают к собственному видению мира.

Ты можешь посоветовать забрать больного домой пораньше, потому что он привык спать один и в четырехместной палате ему тягостно, а все, что нужно было сделать в стационаре, уже сделано, — и в ответ получить жалобу. В лучшем случае на то, что «доктор старается выпихнуть из отделения как можно раньше» в худшем — на то, что «доктор вымогает».

Рекомендуешь операцию? Значит, тащишь на стол всех без разбору, не оценивая показаний, в надежде заработать денег и выполнить план. План, ага!

Отговариваешь от операции? Еще хуже. Никто же не поверит, что ты не хочешь оперировать потому, что к операции нет показаний. Все решат, что ты оперируешь только за деньги, а пока тебе их не дадут, находишь отговорки.

Советуешь изменить режим жизни? Значит, не хочешь лечить, отделываясь советами и рекомендациями общего плана.

Продолжать можно до бесконечности. Ко второму году самостоятельной работы Крылов разговаривал с пациентами и их родственниками как партизан на допросе в гестапо, то есть — крайне сдержанно и с непременным обдумыванием каждого слова. И то и дело повторял: «Не уверен, время покажет».

Тут дело в разнице восприятия. Врач исходит из худшего, а пациент настроен на лучшее. Поэтому, если врач обрисовывает в разговоре некий диапазон, с предупреждением, что может быть и так, и эдак, то пациент запоминает самое благоприятное. А потом начинаются стоны и упреки: «Ну вы же не предупредили!» Очередное недовольство, порождающее жалобы.

Ну а уж если родственник пациента начинает, что называется, лезть в душу доктору (сам пациент во время обхода сделать этого попросту не успевает), то это только для того, чтобы туда нагадить. Как говорится — и к гадалке не ходи. Профессор Парфенов правильно говорил: «Врач и пациент находятся по разные стороны баррикад». Золотые слова. А еще он говорил: «Если смерть человека чему-то научила тех, кто жив, то человек умер не напрасно». Тоже очень верная мысль.

Последний конфликт в отделении был из ряда вон выходящим. Пришел к Крылову сын только что поступившего пациента и представился:

— Я, Игорь Робертович, ваш коллега, академик.

Так на памяти Крылова никто еще не представлялся. «Ваш коллега, академик». Да и молод был академик, лет тридцать пять на вид. Крылов и уточнил, интереса ради, к какой именно академии имеет честь принадлежать его собеседник — к Российской академии наук или к отраслевой Российской академии медицинских наук. Совершенно невинный вопрос вызвал бурю эмоций:

— Что вы иронизируете?! Кто вам дал право иронизировать?! Что вы себе позволяете?!

Крылов не сразу и понял, в чем дело. Оказывается «коллега» и «академик» был народным целителем и состоял в какой-то академии с заумным названием, которую сам небось и основал. Обиделся, видишь ли, «академик» на то, что Крылов, уточняя его членство, упомянул только две академии, издевку в этом уловил. Виноват ли Крылов в конфликте? Конечно — виноват, нехрена было уточнять. Поговорил бы и расстался с миром. «Академик» же не набивался в консультанты и работать к себе не звал. Чего ради понадобилось проявлять ненужное любопытство? Разбудил, называется, лихо — получил скандал в коридоре.

Относительно лиха. В лихие девяностые, конечно, конфликты с народом доставляли больше проблем, что да, то да. С выговорами проще — первый воспринимается как несчастье, второй — как досадное недоразумение, третий — как что-то странное, а после четвертого-пятого их вообще перестаешь замечать. Вырабатывается иммунитет. К пуле в голове привыкнуть сложнее, к ней иммунитет просто не успевает выработаться. А была ведь такая мода: чуть что — сразу стволом в доктора тыкать. Чтобы старался, значит, сучья морда, не саботировал и в преступную халатность не впадал. Ну и угрозы были соответствующие духу времени, чаще не жалобу написать обещали (в то, что жалобы помогают, тогда как-то не верили), а «урыть», «пришить», «замочить», «в асфальт» закатать и тому подобное. Куда всех этих криминально-травмированных и пострадавших в разборках первым делом свозили? В Склиф! Стоишь в операционной, а по ту сторону, за дверями, тебя кодла в малиновых пиджаках ждет, чтобы вознаградить по итогам. Если результат положительный, то есть «братан» будет жить, то сунут в карман несколько мятых (или не мятых) зеленых бумажек. Если результат отрицательный — лучше смыться через другой ход. Во избежание…

Однажды в приемном отделении целое взятие Кенигсберга было. Историческая реконструкция, как сейчас принято говорить. Привезла одна банда двух недобитых (то есть привезла, конечно, «Скорая помощь», а десяток добрых молодцев на черных джипах сопровождал и обеспечивал охрану), а следом, буквально по пятам, в приемное нагрянули конкуренты. Добивать. Ну и сошлись на поле брани, прямо в вестибюле. Мирные граждане, которые в это время находились там по своим скорбным делам (веселиться ходят в цирк, в Склифе обычно не до веселья), попадали на пол, да так и замерли, обделавшись, в большинстве своем, со страху. А те повытаскивали из карманов арсенал и давай палить друг в дружку. Восемь трупов, пятеро раненых к тем двоим, которых привезли первыми. Хирурги в ту смену с ног сбивались, хорошо еще, что несколько ординаторов оказалось под рукой. Вот уж руку набили ребята! Обычно ординаторы начинают с «крючков», то есть ассистируют на операции, растягивая рану, осушая ее, перевязывая легко доступные сосуды. Потом их допускают делать то, что попроще, а сложное достается им напоследок. А тогда не до разбора было — бери на стол да оперируй. И пошевеливайся — «Скорая» все везет, да везет.

Седьмой корпус, токсикологию, однажды чуть не сожгли. Хотели поджечь, уже канистры с бензином тащили из машин, но резко передумали, когда разом несколько нарядов милиции приехало. Причина? Не спасли злодеи-токсикологи очередного «передозировавшегося». Что теперь, по каждому такому случаю токсикологию поджигать? Сейчас вроде бы смешно вспоминать, а тогда не до смеха было.

Доктор Нырчиков из торакоабдоминальной хирургии стал врачом в какой-то крупной группировке. Мгновенно поднялся, сменил азээлковский «Москвич» (кто сейчас помнит тот АЗЛК и «Москвичи», которые на нем выпускались?) на «почти новую» «бэху», приоделся, приосанился, приобрел значимость. «Как оно?» — однажды поинтересовался Крылов. «Нормально, — ответил Нырчиков, — можно сказать, что работаю семейным врачом». Продолжалось это года полтора, а в девяносто пятом Нырчиков исчез. Уехал из дома в субботу утром, пообещав жене вернуться к обеду, и больше его не видели. Можно, конечно, предположить всякое, вплоть до тайной эмиграции по чужому паспорту в Аргентину (а что, Нырчиков бы смог), но все в Склифе, в том числе и Крылов, пребывали в уверенности, что от Нырчикова попросту избавились, как от не совсем своего и в то же время много знающего. «Во многой мудрости много печали; и кто умножает познания, умножает скорбь».[14]

В травматологии свои заморочки и свои «отягощенные родственные анамнезы». Многие пациенты с травмами подлежат амбулаторному долечиванию. Это логично — если все, что надо, сделано и остается только ждать, пока срастутся кости, то почему бы не делать этого в домашних условиях, а койку в отделении освободить для того, кому она нужнее, кому предстоит операция? Увы, многие люди (в том числе и обеспеченные, с возможностями), совершенно не торопятся забирать из отделения своих близких, потому что не хотят себе лишних забот. «Все срастется, начнет ходить самостоятельно, тогда и заберем, — говорят они. — А пока пусть у вас полежит». А некоторых пациентов, которые уже никогда не встанут, родственники часто норовят оставить в отделении навсегда. «А что мы можем с ними дома делать? Нам ухаживать некогда, мы работаем». Людям все едино, что Склиф, что дом-интернат для престарелых и инвалидов.