Чёрная обезьяна - Захар Прилепин

Возопив, слон развернулся и понесся в город, топча встречных людей, лошадей и мулов. Стадо, завидевшее выход из своего едкого облака, рванулось следом. Лучники, лежавшие на их пути, были сразу раздавлены — ни одна мать не нашла бы ни целого глаза, ни колена, ни родинки на лопатке в этом месиве, чтобы опознать сына.

Почти никто из попавшихся навстречу стаду не успевал спастись, и лишь куры, вдруг научившиеся летать, возносились над посыпанными белым загривками и прожженными лбами и перелетали со спины на спину, пока не падали наземь с закатившимися куриным глазом и лопнувшим сердцем.

Навстречу животным угодили всадники — кто-то из вельмож, сопровождаемый конной охраной. Слон раздавил первых охранников и пронесся дальше, лишь задев огромным боком вельможу. Погоняя лошадь, вельможа мог бы спастись от бычьего гнева, но на беду позади случился затор — завалилась сбитая слоном очередная повозка с ранеными… Бежать было некуда — и вельможу, и всех бывших с ним провернуло в телячьей стокопытной мясорубке и посыпало сверху солью и мукой.

Вослед стаду в проем стены уже бежали толпы ликующих недоростков.

Стоявшие на крепостной стене хотели было обороняться не сходя вниз — это оставляло им больше возможностей выжить.

Но с ними никто и не собирался драться.

Недоростки сразу бросились в сторону города, убивая всех, кто попадался им навстречу.

Была надежда, что их остановят на мосту и недоросткам придется перебираться через воду вплавь. Тогда их можно было б ловить, как рыбу на острогу.

Но здесь мальчик увидел, как по крепостной стене бежит запыхавшийся и ошалевший вестник.

— Недоростки на вельможьих дворах! — прокричал он. — Они вылезли из сточных труб, все в нечистотах, вырезали вельможных жен и слуг!

Будто судорога прошла по крепостным стенам — все разом потеряли присутствие духа. Оставшиеся в живых гарнизонные солдаты и вооруженные горожане бросились со стен вниз, хотя что им было делать в городе?

Мальчик побежал за ними, стараясь не быть раздавленным.

Внизу, вдруг вспомнив о своем знакомом солдате, он обернулся. Солдат, оставшись на стене один, сделал, тяжело хромая, несколько шагов вниз, но раздумал — куда ему бежать с такой ногою? — и ковыляя вернулся к бойницам.

Стоял там и смотрел на луга.

По опустевшим крепостным стенам бежали недоростки. Теперь они уже без страха взбирались вверх по своим лестницам и вползали в город со всех сторон.

Солдат глянул налево и направо. Потом, повернув кинжал к себе острием и уперев его в стену, мягким движением насадил свою голову на сталь. Над грудной клеткой и под шеей есть ямка, где лезвию самое место.

Мальчик зажмурился оттого, что самый воздух вокруг него превратился в вихрь, клокоча. На последнем бешеном витке вихрь должен был превратить мальчика в липкий прах.

Раскрыв через мгновение глаза, мальчик увидел под ногами меч и чей-то залитый кровью и замазанный мозгом венок. Не понимая, что он делает, мальчик надел венок, взял в руку меч и поднялся.

Вихрь вдруг прянул в сторону и понесся по узкой улочке в сторону моста и виноградников за мостом, где безумный сын лекаря всё еще не наелся ягод, в то время как сам лекарь, сидевший на берегу, плевал себе в ладонь и, рассматривая слюну, думал: „…крови нет, крови нет, а теперь есть, но немного, что-то это значит, но вот что, никак не могу вспомнить…“

От тлеющего хвороста на бычьих головах в городе загорелась сначала одна, потом другая постройка.

Мальчик побежал, то смешиваясь с толпой недоростков, то отставая от них.

По дороге он встретил мясника со взрезанным животом, полным разнообразного и густого мяса, шепелявого солдата с раскрытым горлом, из которого, казалось, так и раздавался свист и шепот, и многих иных горожан, живые лица которых видел раньше.

Иногда мальчик ненадолго останавливался возле начинающихся пожаров. Он отчего-то надеялся, что тот несчастный, прикованный отцом к гончарному кругу, будет отпущен малыми людьми, но нет — юный гончар сидел на своем месте с коротким копьем в груди, и сам был красивый, теплый и плавно отекающий, как свежий горшок.

Тогда мальчик подумал, что недоростки, наверное, отпустят рабов, и в том числе белую женщину, на которую растратил свою последнюю совесть отец.

Кто знает, может, отцы и матери недоростков были среди городских рабов и они пришли затем, чтобы освободить их.

Не чувствуя своего опаленного лица и сгоревших бровей, в толпе недоростков, бежавших молча и сосредоточенно, мальчик поспешил мимо амбаров, пекарен и давилен к тюрьме.

На пыльной площадке меж клеток лежал задумавшийся о дымном солнце солдат, вокруг которого рассыпались деньги, которые никто не подобрал.

В мужских клетках лежали мертвые рабы, а в женских — мертвые рабыни.

В каждом из мертвых торчало по стреле, а у белой рабыни была стрела во рту и копье в животе.

Откуда-то раздавался слоновий вопль. Возле одной из клеток недвижно стоял бык с прогоревшим пеплом на почерневшем лбу.

Мальчик потрогал прутья клеток левой рукой и пошел на рынок.

В мясных лавках на крючьях висели туши, а на полу лежали неживые люди. И было неясно, кто кого здесь будет доедать в итоге.

Там, где торговали ягодами и плодами, мальчик взял сливу и долго грел ее в ладони, а потом выронил.

Свою улицу мальчик едва узнал — там все было в дыму, в крови и в грязи, а некоторые дома уже догорали. Мертвых он давно уже не пугался и просто перешагивал через них.

Во дворе родного дома сидел, словно потерявшийся, пес и, завидев мальчика, оскалился, даже не рыча, а исходя ненавистью к нему, пришедшему с венком на голове и окровавленными до колен ногами.

— Ты что, тварь, это же я! — сказал мальчик со злобой и замахнулся мечом.

Зверь, даже не взвизгнув, а вскрикнув, кинулся прочь.

У порога лежала мать. Мальчик сел рядом и взял ее руку. Рука матери больше не пахла арбузом, а пахла камнем и пылью.

Он заглянул в дом и крикнул живых. Дом ответил ему пустотой.

Мальчик собрался уходить, но увидел блеснувший браслет сестры на полу, а потом и отсеченную по локоть девичью руку.

Остальную сестру он искать не стал — она никуда не ходила без своих браслетов. И на этот раз, наверняка, не ушла далеко.

Мальчик побежал в сторону вельможных дворов.

Во дворе уже отпылавшего дома, где жил тюремный служка с навозным ртом, большая свинья объедала чей-то сгоревший труп.

„Держали свинью, чтоб ее съесть, а съела она“, — подумал мальчик.

Растирая гарь и грязь по лицу, мальчик нагнулся и поднял оброненный кем-то еще не догоревший факел.

Наступал вечер, и повсюду было липко и душно.

На вельможных дворах были разбросаны украшения и чеканные тарелки, шелка и дорогие одеяния — всё это, кажется, вынесли из зданий лишь затем, чтоб разбросать.

Мимо мальчика прошел павлин с таким видом, словно его ничего не могло удивить и он давно ожидал большого непорядка.

Мальчик знал то здание, где неприметная дверь вела в подземную комнату, хранившую чиновничьи бумаги и разные рукописи.

По этому зданию в поисках еще живых горожан, едва заметные в окнах, бродили недоростки, даже не глянувшие на мальчика.

Возле нужных ему дверей никого не было, и мальчик с трудом отворил их.

Факел осветил человека, сидевшего возле самого входа; впрочем, куда ему было идти: комната оказалась совсем невелика.

Человек вжимал голову в колени, а руки держал на темени.

Минуту ожидая удара, но, так и не дождавшись его, он поднял голову.

Лицо его кривилось, глаза протекали, и губы шептали невнятное.

— Сын! — вдруг выдохнул он, танцуя кадыком. — Сын! — позвал он беззвучно, с мольбой, одними губами».

Сложилось так: если остаться там — сойдешь с ума. И если уйдешь оттуда — сойдешь с ума.

Я стоял у дома и смотрел на окна своей квартиры.

Пошарил в обоих карманах, обнаружил что-то угловатое, пластмассовое, поленился извлекать, какое-то время думал, что же там такое, потом вспомнил — игрушка, купленная в магазинчике у Алькиного дома.

Я погладил игрушке шершавую пластмассовую спину и пошел сходить с ума домой.

Дверь была открыта, в кои-то веки…

Стянул ботинки. О, мои белые носки…

Услышал голос жены, она читала детям в большой комнате. Что читала, я не разобрал, но отчего-то пугаясь услышать азбучные истины про Лору и норку, скорей пробежал в ванную комнату.

Запустил там воду, поспешно разделся и сел на еще холодное дно ванны.

Сидел, пристыв задом, в брызгах. Потрогал лицо — вдруг почувствовал, что губы улыбаются, но какой-то странной улыбкой, будто бы я начал говорить «Ы», но забыл, как произносится этот звук.

Ноги начал подтапливать ледяной поток, кожа побелела, но так было даже лучше — совсем хорошо стало бы, когда б она вовсе облезла.