Чёрная обезьяна - Захар Прилепин

— Да не землю они роют! — всё так же весело ответил солдат. — Стенные камни скреплены не известью, а жидкой глиной! Мотыгами они за день и за ночь разобьют и раскатают по камню всю стену.

Горожанин тут же побежал в сторону срединной башни; мальчик видел там расшитый плащ: кажется, туда явился кто-то из тех вельмож, чьи указы переписывал отец.

Гогоча и сквернословя, солдат стрелял из чьего-то чужого лука, но когда перед ним, как два деревянных уса, появились концы лестницы, он сразу же кинул лук под ноги.

Горожане непрестанно подавали на стены камни той величины, что мог поднять и бросить взрослый человек, чтобы убить или покалечить недоростка. Один из этих камней солдат схватил двумя руками и не глядя швырнул вниз.

Свист стрел стал гуще.

Одна стрела с неприятным и скользким звуком угодила в камень, который поднял солдат. Он не обратил на это внимания. Когда солдат потянулся за следующим камнем, в бойнице появился недоросток, босой, по колени запачканный засохшей кровью, в недлинной, подпоясанной рубахе, под которой мальчик увидел юные, совсем невеликие и безволосые мужские чресла. Снизу лица недоростка не было видно — только шею и подбородок; по шее тек обильный и грязный пот. На голове недоростка виднелся измятый цветочный венок. В руке он держал короткий меч, которым он сразу же ударил по голове замешкавшегося на миг горожанина, не имевшего к тому же никакого оружия. Горожанин мотнул головой, удар снес, как с мандарина, кожуру с виска и половину уха. Недоросток выпрыгнул из бойницы и оказался на две головы ниже солдата, как раз поднявшего очередной камень и обрушившего его на цветочный венок.

Хилое тело с острыми ребрами упало рядом с мальчиком. Живот упавшего сначала быстро-быстро дышал, а потом замер. Из грязного и холодного пупка торчала трава: наверное, последнюю в своей жизни ночь недоросток спал животом на земле.

Голову его мальчик никак не мог рассмотреть, она казалась неровной, как огрызок яблока.

Мальчик тронул ногой труп, голова вдруг повернулась, и криво раскрылся рот. Глаз у головы не было, они затерялись в сломанных черепных костях.

Вскрикнув, мальчик вскочил, его тут же схватил за шею безухий, кровоточащий горожанин и начал душить, и задушил бы, если б не солдат. Ничего не говоря, он оглушил горожанина ударом в висок, схватил мальчика за шиворот и столкнул вниз по лестнице.

— Иди!.. — крикнул он, хохоча. — Спутают!.. Задушат как пришлого недоростка!

Оступившись на поломанных ступенях, мальчик опрокинулся набок и скатился, сдирая кожу с груди и ломая зубы.

Вослед ему прилетела из-за стен стрела и поймала сандалию мальчика, едва не попав в пятку. Он хотел высвободить сандалию, но не сумел вырвать наконечник. Услышал новый свист и, зажмурившись, побежал прочь.

Едва не угодив в костер, миновал горожан, в поту и ругани таскающих осыпающиеся солью и мукой тюки, и вырвался в городские улицы.

Рот его кровоточил, в ушах танцевал лязг, визг, клёкот.

Чем дальше он уходил от крепостных стен, тем различимее были отдельные голоса. И хотя здесь тоже все вокруг кричали, все равно можно было расслышать произносимое в трех шагах, и даже то, что говорят на другой стороне улицы.

— Это всего лишь недоростки, — задыхаясь, говорил кто-то. — Что будет, когда подойдут их отцы?

— Их отцы те же, что наши отцы: мягкие, как гнилые яблоки, — сказали в ответ. — Они сами страшнее любых отцов!

Говорили еще, что это пришли одичавшие дети из тех завоеванных городов, где казнили все взрослое население.

Кто-то ругался, что это и не дети вовсе, а пигмеи, оттого у них нет детских слез на лицах.

Никто никому до конца не верил, и в то же время все были готовы поверить в любую чушь.

Говорили, что вельможи решили отравить воду в реке и с лодок уже высыпали яды в том месте, где вода выходит из города в луга. Утоляя жажду, все малые люди скоро передохнут.

Мальчик сразу с радостью поверил в это и даже захотел вернуться, чтоб обрадовать солдата и посмотреть вместе с ним, как пришедшие к городу будут корчиться на берегах, но кто-то стал ругаться, что нельзя отравить целую реку.

Еще говорили, что в соседний город отправили посыльного с вестью — и помощь ожидалась уже через день; но в другом месте сказали, что малые люди давно уже стоят вокруг всего города и едва ли посыльный сумеет миновать их посты даже под водою.

Сплошь и рядом застревали повозки с ранеными. Мулы скользили в помоях, порой падали на колени и горестно мычали. Одна повозка перевернулась, и раненые с неизвлеченными стрелами и резаными хлюпающими ранами плакали, копошась в осклизлых нечистотах.

Тут же перебегали дорогу напуганные, но все еще жадные куры; когда раненые взмахивали руками, куры с кудахтаньем взлетали, а потом снова стремились в колею поклевать.

Чем дальше шел мальчик, тем больше замечал, что в городе никто не знал, как себя вести.

Торговцы сначала закрыли лавки, а потом открыли. Хорошо продавалось вино, многие его пили прямо возле лавок. Кто-то покупал и спешно уносил, казалось, совсем не нужные сейчас вещи: платья и украшения.

Возможно, их продавали дешевле, но куда горожане хотели пойти в этих платьях и зачем торговцам были нужны новые деньги? Может быть, они надеялись выторговать у малых людей свою жизнь?

Женщины кричали, ругались и плакали.

Мальчик отчего-то непрестанно икал, сглатывая кровь во рту и сплевывая крошево молочных зубов.

Юный гончар свистел в свистульку, так и оставаясь на цепи: видимо, у его родителей не было никакой причины его отпускать.

Проходя мимо виноградников, мальчик увидел безумного сына лекаря — он бродил там и ел ягоды. Сторожа куда-то разбежались.

Из виноградника выбежал грязный и мокрый мул, волоча одну оглоблю, огляделся и опять ушел в заросли.

Через мост мальчик перешел вослед за повозкой с тяжело раненными — лекарь работал на другом, пологом и чистом берегу, возле воды, под навесом, но многие изуродованные и окровавленные лежали просто на земле. Только безухий, прибежавший вперед мальчика горожанин сидел, обмотанный ветошью и время от времени дергался из стороны в сторону, словно кто-то ему отвратно пел в самое ухо, а он стремился не слышать этого.

На тех, кого подносили к лекарю, резали и рвали одежду. А дальше лекарь решал, извлекать стрелу или нет, прижигать огнем или обмывать водой, поить травами или не давать воды.

Возле раненых суетились и плакали женщины.

В новом городе было куда тише, и, когда смолкли нудные обиды раненых, показалось, что ничего не происходит вовсе. Разве что женщины у своих домов хватали за рукава всякого идущего из старого города и расспрашивали, не видел ли кто их мужей и не пришли ли вослед за малыми людьми огромные люди.

И только над тюрьмою раздавался странный гул.

Навстречу мальчику попался служка с навозным ртом. Он был напуган и радостен одновременно.

— Иди-иди, — сказал он, узнав мальчика.

Возле тюрьмы почти никого не было из охраны, а у клеток сидел только один солдат. Мальчик подошел ближе и увидел, что он пересчитывает и сразу прячет за пазуху монеты. Поодаль от него полулежали несколько мужчин с пустыми, будто опавшими лицами и пили вино. Они были так пьяны, что уже не умели разговаривать.

Клетки, где сидели мужчины, скрипели и чуть шатались — потому что рабы непрестанно двигались, хватались за прутья, а кто-то даже танцевал. Иные пели, и многие на разных языках, иные молились, тоже на разных языках, иные чесались, но никто не спал.

Мальчику показалось, что их тоже угостили вином.

У женской клетки мальчик увидел знакомую спину. Спина мелко дрожала, словно человек хотел разорвать прутья и пролезть внутрь клетки. Просто он лез не боком, как следовало бы, а всем телом, и в первую очередь бедрами, которыми непрестанно и по-собачьи двигал.

Женщины в клетке, напротив, сидели спокойно: одна из них расчесывала волосы, другая грызла ногти, третья вытирала в паху грязной ветошью, а еще несколько, не шевелясь, смотрели в сторону старого города.

Только белая женщина стояла, прижимаясь задом к прутьям клетки, голые ее груди болтались, как вымя у коровы, когда она бежит. Ее придерживал за живот человек с дрожащей спиной. Мальчик узнал слабые руки и сутулую спину своего отца и сразу прошел мимо, мимо — дальше, дальше, в сторону рынка.

На рынке готовили в огромных бадьях еду — наверное, это была еда для тех, кто стоял на крепостных стенах.

В мясных рядах мальчику вдруг показалось, что он снова среди раненых и сейчас увидит лекаря, — так много растерзанного тела было вокруг… но увидел мясника, который поднимал свой топор и смотрел на лезвие, о чем-то раздумывая. Наконец, засунув топор за пояс, мясник быстро пошел прочь. С прилавка он прихватил кусок телячьей печенки и бросил его собакам возле входа.