Человек-машина - Макс Барри

— Ну…

— Скажи.

— Не знаю. Нет, не могу.

— Хотя мог бы.

— Мне нравится твоя биология, — сказал я. — Лучшая биология в мире.

— Но…

— Что ж, в функциональном плане…

— Так-так?

— Кое-что можно было бы поправить.

— Например?

— Ну… — Я посмотрел на зеркало. Непонятно, насколько мы были одни.

— Что бы ты исправил, если бы пришлось?

Я помедлил и прикоснулся к ее плечу:

— Ключица. Мне кажется, это очевидно. Она хрупкая. Кости вообще уступают современным металлам. У нас есть легкие и прочные материалы — куда лучшие, чем кости.

— Я не хочу ее ломать. — Она ощупала ключицу вкруг моих пальцев. В солнечном свете ее рука отливала красным.

— То-то и оно.

— Мне нравится, что ты заглядываешь глубже тел, — сонно сказала Лола. — Куда-то… еще.

Она закрыла глаза. Я немного побыл с ней. Ее рука лежала на моей, а я смотрел, как Лола дышит.

Я выделил третью лабораторию для себя одного, запретив лаборантам там появляться. Они мешали мне сосредоточиться. Слишком много шума, энергии, беспричинного смеха, криков, как будто они впервые в мире синтезировали сопряженную смесь, — я терпел это куда легче, пока у них не было серебряных глаз. Теперь же мне стало страшно заходить в помещения: страшно от их взглядов.

Они предложили сделать пару Z-линз для меня. Я ответил, что занят. Дело было в том, что мне не нравились Z-линзы. Вопреки логике. Они были чудом. Их должен был изготовить я. Но не изготовил, и это меня злило. Звучит, наверное, эгоистично. Но мне не нравилась технология, которую я не мог модифицировать. Я не был пользователем.

В третьей лаборатории я возился с Контурами, отлаживал программу, оптимизировал код. Забавы ради спроектировал руки. Всего лишь игра. Я не собирался заменять свои естественные руки. Не сию секунду. Но факт оставался фактом: у меня имелись искусственные пальцы, но их функциональность была ограничена из-за привязки к биологической руке. Так что мой интерес был поверхностным. Лучше всего работается без четко обозначенной цели. Я мог исследовать самые захватывающие идеи, а не те, которые скорее удовлетворят спецификации.

Одна из таких идей пришла мне в голову в лифте, после возвращения от Лолы. Я проехал в третью лабораторию и заперся внутри. Я вынул блокнот и начал рассеянно рисовать. В этой области я был профан. Я не знал, что можно, а чего нельзя. Но все-таки мысль мне нравилась. Я задумал сделать Лоле сердце.

Лолу перевели в жилой отсек на верхнем уровне корпуса С. Итак, чтобы попасть к ней, мне теперь приходилось выйти из лифта и обогнуть внутренний дворик, минуя вестибюль. Я топотал, Контуры вовсю трудились поршнями, копыта стучали по ковру, люди оборачивались. Челюсти отвисали. Галстучники пятились, освобождая мне дорогу, а белохалатники подходили поближе. Им хотелось задать вопросы, рассказать о смежных проектах, попросить меня сфотографироваться с ними. Само внимание меня не раздражало, но задерживало, когда мне не терпелось увидеть Лолу. Пришлось найти обходной маршрут, пролегавший вне оживленных мест. Часть дороги была выложена плиткой, и первый же мой шаг пустил по ней паутину трещин. Я нерешительно помедлил. Затем пошел дальше.

— Вам нужно устроить презентацию, — объявила Кассандра Котри, прислонившаяся к стене у номера Лолы. — Все о вас спрашивают.

— Хорошо.

— Ловлю вас на слове. — Она издала смешок. Я пришел в раздражение, потому что не хотел готовить презентацию. — Как вообще дела? Вы довольны?

— Да.

— Я смотрела отчет об этих очках, что ли.

— Z-линзы.

— Похоже, отличная вещь. — Она улыбнулась. — Мне самой очки никогда не были нужны. У меня всегда было двадцать на двадцать.[20] Просто повезло.

— Z-линзы дают результат лучше, чем двадцать на двадцать. Примерно двадцать на два. — (Кассандра Котри была сбита с толку.) — Двадцать на двадцать не означает идеального зрения. Это не двадцать из двадцати. Мы имеем дело с неправильным представлением. Речь лишь о том, что на двадцать футов вы видите как средний человек.

— Я не знала.

— Будь у вас хорошее зрение, вышло бы двадцать на восемнадцать. То есть вы бы видели с двадцати футов то, что среднему человеку видно с восемнадцати. Очень хороший показатель для человека — двадцать на пятнадцать. Может быть, двадцать на двенадцать. Но в этом случае вам нужно быть родом из кочевого племени. — Я бросил взгляд на ее светлые волосы. — Вряд ли у вас двадцать на двенадцать.

— Это точно.

— Двадцать на два — острота зрения ястреба.

— О! — поразилась она. — Вот это да.

— Я хочу повидаться с Лолой, — сказал я. — Если вы не против.

Кассандра Котри кивнула. Казалось, она о чем-то глубоко задумалась. Я оставил ее в коридоре и вошел внутрь.

В номере Лолы стоял небольшой столик. По вечерам сестра вкатывала поднос, распаковывала пасту или непонятно чье мясо. Еда — так себе, но это было мое любимое время суток. Я резал пищу встроенным в палец лезвием, а Лола смотрела.

Однажды мне понадобилась соль, но Лола уже передвинула ее на свой край стола. Я взглянул на нее. Лола пила воду из стакана.

— Соль, — произнес я, но она лишь кивнула, продолжая пить. Она выпила полстакана. Поставила его, взяла салфетку и промокнула губы. Затем посолила суп и передала соль мне. Я продолжал на нее смотреть.

— В чем дело? — спросила она.

— Ни в чем… проехали.

— В чем, я спрашиваю?

Я поставил солонку:

— Ты не отдавала соль, занимаясь вещами, никак с ней не связанными.

Она моргнула:

— Ты имеешь в виду, пока я пила?

— Да.

— Ты не можешь пять секунд подождать соль?

— Могу. Но соль — предмет общего пользования. Если хочешь ее взять, то нужно воспользоваться ею как можно быстрее и вернуть. Нельзя держать ее у себя и заниматься чем-то другим.

— Я захотела пить.

— Тогда сначала верни соль, чтобы все могли взять.

— На случай, если она вдруг тебе понадобится за эти пять секунд?

— Да.

Она уставилась на меня:

— Ты серьезно?

— Иначе ты нарушаешь систему.

— Какую систему?

— Всю… — Я взмахнул руками. — Всю систему.

— Нет никакой системы.

— Весь мир — система. Смотри. — Я подался вперед. — Что, если бы у меня была твоя вода и вдруг я решил, что мне нужна соль? И вместо того, чтобы вернуть тебе воду, я просто сидел бы и ждал, когда ты вернешь соль, но ты не собиралась этого делать, потому что ждала воду? Тупиковая ситуация. Катастрофическая системная ошибка. И ты, возможно, думаешь: «Я могу просто попросить Чарли обменять воду на соль». Но для этого ты должна знать мои нужды, что нарушает зашифрованность процесса. Болото. Соль — ерунда. Я просто показываю, что ее удерживание на редкость неэффективно и опасно для системы.

Лола прыснула:

— Ты с ума сошел.

— Нет, не сошел. Это основополагающий принцип. С ума сошла ты.

— Нормальные люди не беспокоятся о фундаментальных принципах за столом.

— Как скажешь, — ответил я.

Мы принялись за еду.

— Объясни еще раз, — попросила Лола. — Про это самое удерживание.

Лола чувствовала себя уже достаточно хорошо, чтобы ходить. Держа меня за руку, она шаркала по коридорам в своем ситцевом халатике. Этаж был пуст, если не считать растений в больших серых кадках. Возле лифтов одна стена была стеклянной, мы останавливались там и смотрели через лужайку «Лучшего будущего» на закат. Мне вдруг пришло в голову, что я не встречал у Лолы ни единого посетителя. Я спросил, не позвонить ли кому? Она приткнулась головой к моей руке, немного помолчала и ответила: «Нет».

Ночные боли усилились. Я уже не мог их стряхнуть и просыпался от сильнейших судорог в несуществующих ногах — с чувством, будто их выворачивает наизнанку. Я продолжал лечить их протезами старой модели, но этого становилось мало. Я начал пристегивать их перед сном. Неуклюже и неудобно, но лучше, чем возиться с ремнями в темноте под вой ампутированных мышц.

Я решил оставить на ночь Контуры и посмотреть, что будет. Хорошая мысль, я и так не любил их снимать: словно из ночи в ночь опять превращался в инвалида. Я не вполне представлял, как лягу, но забывал, что по сравнению с их весом мой близился к нулю. Всего-то и надо было покрепче держаться, пока они сгибались на двух шарнирах и перемещали сиденье-гнездо. Переворачиваться я не мог. Неудобно. Однако дискомфорт по сравнению с болью — огромный прогресс. Вскоре я и представить не мог, что когда-нибудь вновь сниму ноги.

Однажды утром я прибыл в лабораторию и застал там девушку в белом халате с глазами голубыми, как бунзеновские горелки. Я не сложил два и два, пока не прошел мимо другой, с фиолетовыми глазами, и лаборанта — с изумрудными. На входе в Стеклянный кабинет я уже был готов ко всему. Естественно, у Джейсона глаза оказались цвета красного дерева.