Дальше ваш билет недействителен - Ромен Гари

Итак я частенько отправлялся побродить в его поисках по кварталу Гут-д’Ор. Я продолжал говорить себе, что нуждаюсь в новых впечатлениях, в смене обстановки, в каких-то других местах, но я уже слишком много узнал о себе. Я искал Руиса. Не то чтобы у меня было намерение предложить ему службу, потому что такая сделка потребовала бы от Лоры преданности, понимания и некоторого презрения к телесному акту, к тому, что есть в нем наиболее животного, чего я не мог просить у молодой женщины, еще столь покорной условностям, табу и штампам поведения, свойственным обществу, которое всегда проявляло себя неспособным освободить любовь от сексуальности. Я тогда убеждал себя — с юмором, конечно, — что мое воображение наведывалось в Гут-д’Ор за припасами, чтобы подготовиться к истощению и голоду, и что, в сущности, это было тем «спокойным часом на закате, когда старые львы приходят к водопою». Я говорил себе, что если у меня и есть какие-то шансы встретить Руиса, то только тут, в этой толпе из Алжира и черной Африки, в которой так нуждалась старая Европа.

Я не находил его. Порой встречались лицо, тело, облик дикой юности, угрожающая суровость взгляда, от которой перехватывало горло и возникало какое-то неясное предчувствие, ностальгия или желание конца, но то были всего лишь беглые и мимолетные приблизительности. Тем не менее они вновь давали мне надежду, потому что среди этих миллионов людей, которых мы призвали к себе на службу, чтобы взвалить на них наиболее неблагодарную работу и освободить себя от физических, атавистически-тяжких и слишком примитивных трудов, имелось такое изобилие и такой выбор, что в этом океане силы легко было утопить воспоминание об андалузце и найти кого-нибудь другого.

Я пытался сдерживать себя. Порой заглядывал к Менгару под различными предлогами. Прочитал книгу Штайна «Расы и фантазии», купил права на нее и попросил Менгара написать предисловие. Я всегда успокаивался, проведя полчаса в обществе этого престарелого насмешника, установившего со Временем столь учтивые отношения мирного сосуществования. Он сказал мне по поводу предисловия:

— Штайн прав, подчеркивая, что западные люди часто обращаются к чернокожим и арабам в своих сексуальных фантазиях. И наоборот, чрезвычайно сомнительно — хотя об этом почти ничего не известно, — чтобы чернокожие или арабы предоставляли белым своих женщин в собственных воображаемых странствиях. Безусловно, это о чем-то говорит, вы не находите?

Под взглядом этого тщедушного и выцветшего от старости существа, для которого не было тайн в канализационной системе души, я старался, чтобы мое лицо ничем меня не выдало. Я не мог донять, то ли он предостерегал меня, то ли размышлял вслух об обладании миром. Поскольку речь шла именно об этом: о борьбе до конца любыми средствами, чтобы удержать свое добро, не ослабляя хватки, и об отказе от неизбежно отслуживших свой срок вещей, об упадке, о прекращении игры, в которой постоянно проигрывались все силы. Была в лице старого христианина-безбожника какая-то проказливость, даже не знаю, что она выражала: то ли легкомыслие, дескать, «все прах», то ли этот след оставили годы в знак своей капитуляции и поражения — смиренная почесть тому, кто сумел выдержать и не сдался.

— А как ваши дела?

Я пожал плечами:

— Знаете, я в своей жизни уже терял все, в тысяча девятьсот пятьдесят шестом, у меня тогда ничего не осталось, но я нашел капиталы за границей и опять встал на ноги.

С Лорой я начал проявлять раздражительность, и мне случалось поймать в ее взгляде умоляющее выражение: она немо спрашивала меня — за что, и от этого мне становилось еще хуже. Порой я ловил себя на том, что злюсь на нее, потому что ее, в отличие от стольких женщин, которых я знал, стареющему самцу было «трудновато» и «хлопотно» удовлетворить из-за того, что она не обладала исключительно внешней чувствительностью, — вот вам игра психологического случая. Самая древняя система защиты увядающей мужественности…

Мне казалось, что Руис полностью стерся из моей памяти, освободив наконец воображение. Мне требовался кто-то другой. И однако меня навязчиво преследовало предчувствие, почти уверенность, что человек, приставивший нож к моему горлу, тоже меня разыскивает, ждет, и оба мы должны встретиться еще раз, нам просто нужен посредник…

Лили Марлен, подумал я. И какое-то время сидел в кресле, с улыбкой следя за дымом сигареты, который струился, скручивался и таял — медленно, как воспоминания…

Глава XIV

Мне пришлось долго рыться в старых записных книжках, чтобы отыскать адрес и номер телефона. Еще одна дружба, потерявшаяся по пути. Уже больше тридцати лет…

Лили была одним из самых моих полезных агентов во время немецкой оккупации. Она вышла на панель в пятнадцать лет, на улице Синь, возле Центрального рынка, затем была переведена в «дом» на улице Фурси, бордель, где встреча стоила четыре с половиной франка плюс пятьдесят сантимов мыло и полотенце. Порой на улице выстраивалась вереница из полусотни, а то и сотни безработных, ожидающих своей очереди. Ей удалось повыситься в ранге: в сорок втором она работала у Дориана, в доме сто двадцать два по улице Прованс, — шикарная белокурая девица за пятьдесят франков. Завербовал ее Куззенс, посмертно в некотором роде: она любила его и сама разыскала нас после того, как его насмерть замучили в гестапо. Ее звали Лили Пишон: то было время, когда немецкие солдаты, отправлявшиеся на смерть в России или в африканской пустыне, распевали грустную песенку, «Лили Марлен», и именно они дали ей это прозвище, которое она оправдала наилучшим образом. Она работала в ночных кабаках и барах, но не удовлетворялась сбором сведений для Сопротивления: Лили Марлен уводила офицеров СС, людей из гестапо и полицаев «к себе» — в предоставленную нами комнату — и там, когда клиент лежал на ней, пронзала ему сердце сквозь спину длинной шляпной булавкой, с которой никогда не расставалась. Я всегда задавался вопросом, делала ли она это из ненависти к нацистам или просто к самцам…

Некоторое время я в нерешительности ходил вокруг телефона: путешествия без возврата всегда заставляют немного подумать, прежде чем купить билет… К тому же я не видел Лили вот уже пятнадцать лет и опасался, как бы она не растеряла свою твердость и не взглянула на меня с жалостью… Но потом я сказал себе, что женщина, пропустившая через себя несколько тысяч мужчин, в этом отношении больше ничем не рискует. И я ведь не собирался просить ее отыскать мне Руиса или раздобыть кого-либо другого. Я хотел всего лишь… подойти поближе. Почти коснуться реальности. Я долго играл со своей зажигалкой, зажигая и гася огонь, и на помощь мне пришел пустяк, совсем крохотный пустячок: когда я нажал на пружину, огонек отказался вспыхнуть. Брызнула насмешливая искорка, за ней другая, и больше ничего…

Я вызвал такси.

Это было на Монмартре, в Сите Мальзерб. Я просмотрел имена на почтовых ящиках: г-жа Лили, первая дверь налево. Я поднялся.

Она сама открыла мне дверь, и я тотчас же ее узнал, мне не пришлось предаваться процессу реставрации, когда взгляд вынужден прибегать к памяти и копаться в обломках. Она не слишком постарела: кожа слегка увяла, вот и все. Чего уж там, лицо у нее всегда было жестким. Мягкие женщины стареют всегда гораздо сильнее. Некоторый избыток макияжа, на веках толстый слой белил и туши, но это профессиональное. Клиентам нравится, когда у бандерши красноречивое лицо, по которому сразу видать, что к чему.

Она держала на руках маленького белого пуделя.

— Входите.

Она помолчала.

— Надо же! — сказала она, и в ее очень бледно-голубых глазах появился след уважения — дань моим былым воинским заслугам.

Мы едва прикоснулись к щекам друг друга кончиками губ, как в шикарных ресторанах.

— Вы не изменились.

— Вы тоже.

— Мило, что зашли…

В ее взгляде был оттенок ожидания. Не любопытство: только внимание. Она уже давно была женщиной, которая ничему не удивлялась.

— Я часто думал о тебе… Лили Марлен.

Она засмеялась:

— Меня так уже никто не зовет.

Она впустила меня в маленькую, обтянутую чем-то розовым гостиную без окон.

— Тебе надо было позвонить, я бы пригласила тебя к себе, у меня прекрасная квартира… Я ведь здесь не живу. Извини, схожу предупредить девушек, чтобы открыли, если позвонят…

На столе стоял букет искусственных цветов и лежала стопка порнографических журналов с истрепанными страницами. Я уселся в красное плюшевое кресло. Ко мне вернулось спокойствие и бодрость. Здесь ничто не могло замарать ничего святого. Видимо, основа у меня, в конечном счете, христианская.

Она вернулась, с пудельком на руках, и расположилась на софе напротив меня, держа его на коленях. Она машинально гладила собаку и в молчании пристально смотрела на меня. Ее большие бледно-голубые глаза со стеклянным блеском почти не мигали. Быть может, она сделала слишком большую подтяжку кожи лица. Я молчал. Я уже не знал, зачем я здесь. Не знал, затем ли, чтобы навести справки, попросить ее разыскать кого-то, или чтобы застраховаться от себя самого. Я, конечно, не переставал улыбаться, и ничего не было заметно. Я чувствовал капли холодного пота на своем лбу. Не хватало воздуха.