Паводок - Юнни Халберг

Юнни во весь рост встал на своей кровати.

— Ну-ну, успокойся, — сказал я.

Он горностаем шмыгнул к двери.

Стоя в желтом свете дворового фонаря, я смотрел на медные трубки, отходившие от стены над дверью. Из одной сочилась вода. Над головой слышались шаги и голоса: Нина разговаривала с мамашей, мамаша — с Бентой Колдинг, Бента Колдинг — с Ларсом Колдингом, а Стефан, наверно, был у себя в комнате, в дальнем конце коридора, тоже прислушивался к шуму и не иначе как думал, что вся эта суматоха из-за него. Я подошел к окну, открыл створки. Весенняя ночь. Ясное исчерна-синее небо уже наливалось бирюзой. Мне вспомнились летние ночи, все те ночи, когда я тихонько шагал из Мелхуса домой, вечно один, без подружки, которая сочла бы романтичным прогуляться в мягком ночном мраке вместе с взрослым и тоже романтичным парнем. Я никогда не водил их на Мелё, ни единого разу.

Приехал за нами старший сын Ролфа Вассхёуга, перевез на лодке через Квенну и высадил на берег пониже фабрики вешалок. Мы прошли на площадь перед фабрикой и стали ждать, когда нас отправят дальше. Мать, Юнни и Нина присоединились к кучке хёугерских обитателей. Мать искоса поглядывала на меня. Синяк у Нины был здоровенный. Губа распухла и треснула. Я хотел попросить прощения, но мамаша поднимала крик, едва я пытался к ней подойти. Два дня назад сама выпихнула дочь из дому, на ночь глядя послала в город, а теперь, вишь, негодует, что я, мол, совсем ума решился и озверел. Именно так она и твердила: ума решился и озверел. Ее не интересовало, что Нина делала у нас в комнате. Всем своим видом — ямочкой на подбородке, прямой спиной, скрещенными на груди руками — она старалась сказать: я знала, давно этого ждала, и вот пожалуйста… Чему быть, того не миновать.

Что бы мне уехать еще тогда, думал я, восемнадцатилетним мальчишкой, той ночью, когда это встало между мною и Хуго. Мать так и не примирилась с его уходом. Почему уехал старший сын, которого она очень любила? Почему не младший, скандалист и выпивоха?.. Я увидел, как на площадь вырулил автобус спортивного общества, и стал ждать, какой фортель мамаша выкинет на сей раз. Когда случалось что-нибудь этакое, она непременно устраивала заварушку. Автобус затормозил рядом с нами, дверца открылась. Водитель, Адамсен, глянул на Тросета, тот стоял впереди всех, с фибровым чемоданчиком в руке.

— Ты и чемоданчик собрал, Гуннар?

— Без дома я остался, — вздохнул Тросет.

Кое-кто из хёугерских засмеялся.

Я занял последнее свободное место, в самом первом ряду.

Адамсен запустил мотор и выехал с площади.

— «Курьер» видел? — спросил он.

— Нет, — сказал я.

— Там фотка одной из собак Терье Трёгстада, прямо на первой странице. И знаешь, под каким заголовком? «Вопиющий случай жестокого издевательства над животными». А внизу: «Английский сеттер удавлен фортепианной струной».

— Почему ты говоришь об этом мне?

— Почему? — Адамсен обернулся ко мне и фыркнул. — Так ведь там и Терье заснят, со скобкой на челюсти после ваших с ним плясок в пивной. — Он громко заржал, прибавил газу и замурлыкал синатровский «Нью-Йорк, Нью-Йорк». — Что теперь будешь делать, а?

— Придумаю что-нибудь.

Адамсен опять затянул «Нью-Йорк».

— Хочешь, еще кое-что расскажу?

— Нет, черт побери, не хочу, — отрезал я.

Помурлыкав минуту-другую, Адамсен снова обратился ко мне:

— Я слыхал, инструменты и усилитель из фургона Терье вчера вечером отыскались тут же в долине, подальше к северу, на сеновале. Знаешь, чей сеновал-то?

— Иорданского короля!

— Шурина Трёгстадова. Мужик твердит, что вообще не пользуется этим сеновалом и понятия не имеет, кто поменял старый висячий замок на новый и каким образом все это добро там оказалось.

— Врешь!

— Так в народе говорят. Терье-то, жертва Йёрстадовского норова, сидит со скобкой на челюсти и словечка толком сказать не может. А полиция наверняка не знает, что делать. — Адамсен опять осклабился и завел свой «Нью-Йорк».

Я вдруг обнаружил, что мать пересела на место позади меня и слышала наш разговор.

— Как ты мог сделать такое? — тихо сказала она.

— Хочешь что-то мне сказать, так выкладывай, — тоже тихо отозвался я.

— Вечером я звонила Хуго.

— На Нурдре-гате мы не поедем.

Адамсен замурлыкал «My Way»[7].

— Я сказала, что нам нужно пристанище, и спросила, нельзя ли пожить у них. Не только Нине, Юнни, Гуннару и мне. Я сказала, что ты тоже будешь с нами и хочешь уладить ваши разногласия.

— Разногласия? Хорошенькое словечко!

— «What is a man…» — напевал Адамсен.

— Я туда не поеду. Ты прекрасно это знаешь, — сказал я, хлопнув по стеклу.

Мать придвинулась ближе.

— Ты поедешь с нами, к их дому. Вежливо поздороваешься с Бетти и с Хуго и будешь вести себя прилично. Никаких ссор, никаких подковырок, никакой ругани. Есть вещи, которые нельзя называть вслух. Их надо обходить молчанием, ни под каким видом не поминать. Мы с этим справимся. Ты должен меня послушать. Понял? — шепнула она, брызнув слюной мне в ухо.

Подъездную дорожку он заасфальтировал. В гараже под потолком висели велосипеды, вдоль стен стояли покрышки и лыжи, в одном углу — верстак с электроинструментом, отвертки, паяльники, молотки, провода, алюминиевые ящички, вольтметры и прочие нужные вещи, которыми человек успевает обзавестись за семь лет. Интересно, он до сих пор хранит старые гвозди в консервных банках? И по-прежнему записывает, какие у местных торговцев цены на подержанные автомобили, чтобы всегда знать, у кого дешевле? Мы ждали, когда мать откроет железные ворота и войдет. Она подергала ворота. И внезапно они с тихим гудением скользнули в сторону. Мать уставилась на ворота, огляделась вокруг, словно ища того, кто их открыл. Робко тронула железную створку. Опять послышалось гудение, и она отдернула руку. Обернулась к нам и с уважением произнесла:

— Он изобрел открыватель ворот. Старшенький-то мой.

В конце концов она решилась, вошла во двор и направилась к дому. Бетти обняла ее, мамаша что-то сказала и всхлипнула, потом Бетти тоже всхлипнула и что-то сказала, обе смахнули слезы и улыбнулись, потом Бетти обняла Юнни, хотела обнять и Нину, но та увернулась.

— Она перед самым отъездом упала с лестницы, — объяснила мамаша.

Бетти покачала головой.

— Неужто этак торопиться пришлось?

— Ой, не говори, все как снег на голову свалилось, — тихо сказала мамаша.

Бетти взглянула на меня. Иногда мы ненароком сталкивались в городе. Разговаривали, но о Хуго упоминали редко. Бетти чуть старше тридцати, крашеная блондинка с длинными волосами, загорелая, стройная, красивая, но стоило ей открыть рот — и все насмарку. Голос у нее был хриплый — мне почему-то сразу вспоминались горластые эстрадники шестидесятых, которые на выступлениях орали до хрипоты. Так вот Бетти сипела еще почище.

— А где Хуго? — спросила мать, заглядывая в переднюю.

— Его на забой вызвали, через пару часов вернется, — ответила Бетти.

В передней висел плакат с надписью ЗАГАДОЧНАЯ ВЕНЕЦИЯ. Изображал он религиозную процессию — судя по статуе Девы Марии, которую несли во главе шествия, это был праздник Успения Богоматери. Мы все замерли как вкопанные и уставились на плакат. Я понять не мог, зачем он тут. Насколько мне известно, ни Бетти, ни Хуго в Италии не бывали да и религиозностью не отличались. Мы пошли дальше. Дом был темный и пустоватый. Походил на армейскую казарму, и тишина в нем царила неприятная, как в погребальной часовне. Запах и тот напомнил мне склепы в мелхусской церкви, куда я пробрался однажды, давным-давно, когда готовился к конфирмации. Специфический сухой запах цемента, камня и пыли. А заметив у двери в гостиную, на столике с кружевной салфеткой, серый телефон образца семидесятых годов, я подумал, что когда-то и в Йёрстаде была такая же атмосфера, запах и вид, как тут. После ухода Хуго все это исчезло. Словно двери и окна сразу распахнули, одеяла и перины перетряхнули и проветрили, полы дочиста отмыли. Я подошел к окну. Маленький ухоженный садик упирался в крутой склон, поросший лиственными деревьями и поднимавшийся к двору Сонеровской школы для детей и подростков. Там, прислонясь к ограде, стояла кучка ребят. Они ели свои школьные завтраки и пили молоко. Один длинноволосый мальчишка смял обертку от бутербродов и молочный пакет и швырнул вниз, прямиком в садик Хуго и Бетти. Бетти говорила, что они всегда так делают. Изо дня в день, когда в школе кончались уроки, Хуго шел в сад, собирал мусор и сжигал в печке за гаражом. Я спрашивал у Бетти, жаловались ли они школьному начальству. Ведь больше ничего и не требовалось. Но они не хотели выступать в роли занудных жалобщиков, так она сказала.

Я взял чемодан и поднялся с Бетти наверх. Следом топал Тросет. Никто, кроме него, делить со мной жилье не пожелал. Бетти открыла дверь в гостевую комнату. На стене висел диплом, полученный Хуго за победу в стрелковых соревнованиях. На подоконнике — несколько небольших кубков. У каждой стены — по раздвижному дивану. Между ними торшер под светло-желтым креповым абажуром.