Крестьянский сын - Раиса Григорьева

Оцепенело глядели, прислушивались соседи.

Когда к начальнику отряда притащили до полусмерти забитого Колесова и сказали, что остальные как сквозь землю провалились вместе с детьми и стариками, офицер, ругаясь и проклиная это чёртово село, отдал своим подручным новую команду.

Поскакали по улицам верховые с винтовками наперевес. Всем жителям, от мала до велика, приказ — явиться на площадь перед церковью. Кто позволил себе медлить, того подстёгивали солдаты. Прикладами, штыками, нагайками — все, все, все вон! На площадь!

На выжженной августовской жарой площади народу всё прибывает. Люди не понимают, зачем их сюда согнали. К чему это солдаты составляют телеги рядком, четыре или пять телег. Да ещё верёвками связывают, а под колёса камни кладут, чтоб не раскатывались. Помост. А чего на нём показывать?

Многие настолько не понимают происходящего, что ещё могут думать о всегдашнем, обыденном. Рябая певунья Настя очутилась в толпе рядом с Груней, обрадовалась.

— Груняха, здравствуй-ка! Ты чего вчерась в хоровод не пришла? Уж мы тебя ждали, ждали… (Лучше б она не спрашивала этого. Вон совсем близко стоит Федька. Оглянулся на голос, увидел Груню, её округлившиеся от страха глаза.) Где хоть была-то?

— Да там и была, — растерянно шепчет Груня, — у речки. Только маленько опосля пришла. А вперёд-то я, — Грунин глаз опасливо косит в сторону Федьки, — вперёд-то я к матери сбегала, проведать, вот и припоздала. (Слышит или не слышит Федька?)

А он слышит. Только зачем ему? Пропускает мимо ушей.

Наскоро сколоченный помост зашатался под тяжестью шагов. Туда всходят офицеры, два солдата втаскивают Мирона Колесова. Горестный ропот прокатывается по толпе.

Зажатый со всех сторон людьми, стоит Костя. Он не сводит потрясённого взгляда с дядьки Мирона. Того узнать нельзя. Вчера он тяжёлой медвежьей походкой хозяином прохаживался по своему подворью. Густая седоватая борода так кругло лежала на его плотной груди, на праздничной розовой рубахе. От него пахло сытой едой, самогоном. Он так уверенно выпроваживал Костю, говоря, что он ни в чём не виноватый и незачем со своего двора ни с того ни с сего удирать, что Костя и вправду подумал — может, зря всё это. А сейчас стоит на виду у всех людей, у всей деревни. Борода раздёргана, рубаха висит полосами, сам весь избит. Руки за спиною связаны. Переступает с ноги на ногу, голову низко клонит, будто виноват перед людьми в том, что вынужден показываться им в таком непристойном виде.

Мирон поднял глаза и посмотрел — Костя проследил за его взглядом, — посмотрел на Кондрата Безбородова, своего соседа. Тот даже отшатнулся, головой замотал: не я, мол. Знамо, не он. Сказать бы всем людям про Поклоновых, да нельзя: тогда Груне несдобровать.

Не скажет ли Колесов офицерам про то, что они, Байковы, Костя, а потом и его отец, приходили предупреждать о беде? Если скажет, тогда и их так же…

Костя с тревогой спрашивает себя, вправду ли вчера уверял его дядя Мирон, что знать не знает ни о каких отрядах и к этим делам не касается. Зачем его сюда вывели, что станут делать? Знали Поклоновы, когда писали свою бумагу воинскому начальнику, ЧТО из этого выйдет, или не знали? Небось знали, всё понимали, но делали же, гады. Гады! Самих бы их так! Жгучая, щипучая слеза закипает у переносья, и Костя сердито вытирает её.

Странно, как тихо на площади. Никто не разомкнёт губ, не проронит слова. Только смотрят на помост хмуро, напряжённо, со страхом. А ведь у каждого в голове теснятся мысли, вот как у Кости сейчас. Если бы всё это прозвучало вслух… Хорошо, что нельзя услышать, о чём молча думает человек. Вокруг толпы стоят солдаты с ружьями…

Офицер спросил о чём-то у Колесова. Тот дёрнулся, отшатнулся. Губы его шевелились, но слов разобрать нельзя было.

— Громче! — заорал офицер и подал знак своим подручным.

Сверкнул на солнце гибкий шомпол, со свистом опустился на плечи крестьянина.

— Не знаю ничего… Ни в чём… Христом богом… Христом богом…

Колесов упал. Его продолжали хлестать шомполами, пинали сапогами. Жутко, на голос кричали бабы. Не добившись ничего от Колесова, каратели выстроили всех стоявших на площади в ряд и, отсчитывая каждого десятого, выводили на помост. Мужчина ли, женщина, подросток — всё равно. Только несколько богатых семей в счёт не ставили. За них просили староста и священник, что был здесь же, возле помоста. Сжав зубы, ждал Костя, пока чужая рука не оттолкнула его в сторону: он был по счёту только седьмым… Из Костиной семьи не попал никто. Выталкивали соседей, родственников, близких, уважаемых. Обычно Костя ещё издали кланялся, шапку перед ними снимал, а здесь их чуть не донага раздевали при всех и шомполами… Вопросы задавались одни и те же: где находится отряд разбойников под командой Игнашки Гомозова, почему, куда скрылся из села целый десяток семей, кто предупредил? Люди молчали. Иной, особенно из тех, кто поговаривал, что не худо бы «пощипать кое-кого», и рад был бы выслужиться перед карателями, но сказать было нечего: никто ничего не знал. Слышали, ночью телеги скрипели, так ведь праздник. А кому было о чём рассказать, те молчали. Видно, Игнат Гомозов подбирал надёжных помощников.

Горькое горе села Поречного стоном поднималось в белёсое жаркое небо. А на земле, из совсем уже небольшой кучки людей, продолжали отсчитывать каждого десятого. Солдат с очумелым лицом, отсчитывая жертвы, приближался к Груне. Костя напружился. Сейчас кинется, будь что будет… Нет, миновало девчонку. Впрочем, не на девчонку, а, скорее, на старуху с серым лицом и запавшими лихорадочными глазами была похожа Груня, узнавшая на деле, какую диктовку диктовал своему сынку её хозяин…

В большой горнице Поклоновых на столе, тесно уставленном полными мисками и блюдами, подтаял и раскис жирный студень, заветрилась и высохла жареная курятина. К еде никто не притронулся: гости, для которых все готовилось, обошли дом. К Максюте отправились обедать офицеры. И награда, на которую надеялся Поклонов, когда посылал свой донос, уж наверняка обошла его. Не будет никакой награды. Как бы ещё к ответу не притянули…

Ненужные больше кушанья надо бы убирать, но хозяйкам не подступиться в горницу. Там бушует хозяин. Он мечется между стен, как мечется вдоль короткой проволоки злой, охрипший от рычания пёс. Акинфий Петрович пытается дознаться у Федьки, кому он выдал секрет письма со списком, кто сообщил людям, чтоб они ещё до утра скрылись из села.

Федька, подпирая спиной стену, смотрел на отца мутными от страха кругляшками глаз и сказать ничего не мог. Губа у него уже была рассечена, под глазом багровел кровоподтёк. Отец, прижимая к животу больную правую руку, хорошо действовал левой. Но оплывший желтизной всё ещё сильный левый кулак мало помогал делу. Федька не мог бы ничего сказать, если бы даже его молотили сразу четыре кулака, а не один. Он сам не мог уразуметь случившегося чуда. Ведь не спал же, не дремал, не слезал с седла, пока не доехал до места, до самого воинского начальника. В пути всего и встретились, что парень какой-то у мостика, не разглядел его, да ещё по дороге мужик ехал навстречу. Нет, никто не мог прочитать…

Новая зуботычина прерывает размышления Федьки. Он снова клянётся и божится, что ни в чём не виновен, а короткая тупая мыслишка всё тычется в поисках ответа, опять и опять проходя пройденным кругом: «Как же так, когда ехал с письмом — спать не спал, дремать не дремал, в руки никому письма не давал, кроме военного начальника, офицера». Дома, когда отец диктовал, тоже никто не мог услышать… Стоп! Мутные кругляшки озарились внезапной догадкой. Особым смыслом вдруг наполнился слышанный утром разговор рябой Насти с батрачкой Грунькой. «Да там и была, у реки, только припоздала», — будто вновь слышит Федька растерянный Грунькин голос и видит её опасливо косящийся взгляд. Некому больше, она!

— Грунька! — выпалил он в лицо отцу. — Она подслушала! — и в счастливом изнеможении садится на лавку.

Теперь всё ясно. Теперь допрашивать, бить, колошматить будут не его, Федьку, а стерву Груньку. Её хотя бы и шомполами, раз заслужила, а он, Федька, ни в чём не виноват.

Старый Акинфий Федькиной догадке не поверил: «От себя отвести хочет, подлюга. Куда этой сопливке, ей и не сообразить». Однако выслушал сына внимательно и решил, что проверить не лишнее.

Позвали Груню. Хозяин молча и даже с некоторым любопытством глядел на девчонку и наконец велел ей принести холодного квасу из погреба. Только и всего. А Федьку между тем быстренько послал запереть за ней дверь погреба снаружи. В ту же минуту было послано за матерью Груни.

Катерина как раз решила подкопать немного картошки для похлёбки. В доме со вчерашнего было не топлено, не варено. Решила вынуть одну-другую картофелину из-под нескольких кустов, не нарушая корней, а остальные картошечки пусть ещё посидят, порастут. Но в горестном забытьи вытащила целый куст, отряхнула корешки от рыхлой земли и оборвала с них все картофелины: крупные, поменьше, ещё меньше, с горох. Другой куст вытащила, третий и остановилась. Что же это она делает? Знать, разум отшибли эти солдаты, хоть её самое и не тронули… Попыталась закопать обратно картофельную мелочь. Да где же, разве станет расти, когда корни оборваны… Катерина в сердцах сплюнула, обругала себя и вовсе прекратила работу. Разве она богачка, эдак разбрасываться добром?