Хранители порта - Леонид Могилев

— Вот вы, майор, — остановил он пробегавшего с шампанским круглолицего весельчака, — вы католик или лютеранин?

— Как?

— Вы зачем сегодня празднуете?

— Товарищ! Мы победили. И потому Рождество ихнее как бы трофей. Там вот в буфете ликер с башенками на бутылке, а никаких башенок нет. Есть взятая высота 790. А ликер еще остался. Ты пойди, купи еще бутылочку. А то если нет Таллина, ни старого, ни нового, то, естественно, и ликера не будет. Пойди попей. Ну, пока, — и он ускакал.

«Как это — нет башенок? Здесь и войны-то не было. Я же помню. Короткая и эффективная десантная операция, поддержанная рабочими и служащими. Паром с убегавшим правительством потопили. Паром жалко. А никаких высот не было. Нужно еще порасспросить кого-нибудь». Но никто не садился за столик капитана. Он был чужим здесь.

«Так. А где мне найти телефонистку? Очевидно, на телефонной станции. Потом домой». И капитан встал.

— А вот и он! Друг сердешный. Капитанчик! Друг детства, комендант города Геша вошел в буфет.

— А ну-ка, присядь и расскажи мне про старый город.

— Тс-с. Я тебе все расскажу. Потом. А я вот не один. Это Зина, а это Эрика.

— Я рад с вами познакомиться. Но мне нужно идти.

— Друг. Капиташа. Без протокола. Зачем тебе идти? Куда?

— Мне нужно телефонировать в столицу. Пусть мне объяснят.

— Ты имел в виду Москву или наш райцентр? Вот Зинаида. Она самая настоящая телефонистка. Она тебя со всем миром соединит.

— Вы правда телефонистка?

— Так точно, мой сладкий. Куда тебе?

— Мне в полуденный город моей юности.

— Ха-ха-ха-ха! Вина капитану. Семги!

— Поговори со мною, Геша! Мне нужно поговорить!

— А я тебе ничем не помогу, мой абонент? — Это уже Зина тащила его с собой, направляла, поддакивала. И где-то там, за переездом, входя в подъезд блочной четырехэтажки, где теперь было общежитие дам офицеров, где-то на лестнице, где-то у комнаты очнулся капитан, но уже щелкнул замок и распахнулась дверь, и женщина, женщина, а что еще нужно фронтовику сейчас… какие еще разговоры? Разговоры были под утро, когда перестала кружиться комната и пал покой на тела и души.

Комната была большой, низкой, временной, но убранной и жилой, как и должна она быть убрана у телефонистки Зины в рождественскую ночь. На столе стояла елочка.

— Жаль тебе, капитан, эту землю?

— Это же моя Родина.

— Твоя родина Россия, капитан. А это земля ее окраина, ее побережья, это ее дюны и маяки, ее поселки и хутора.

— Как складно ты объясняешь. Как будто льешь холодную воду из родника на ожог.

— Пожжет и перестанет, капитан. Тебе жаль этот маленький народ?

— Мне жаль этот маленький народ.

— Но вспомни, капитан. Когда по стране ходила измена, когда она плела свои заговоры, когда лились сладкоречивые речи, кто им поверил? Разве не они?

— Они.

— Когда уже пошел брат, на брата, когда лилась кровь, а главари, пробравшиеся в Кремль, не давали нам оборонить слабого и невиновного, кто пел свои смешные песни, кто жег факела, кто поднимал несуразные и неразумные флаги, кто сочинял манифесты и тем разрушал, подносил спичку к шнуру, а уже заряды были заложены предателями и там и там, разве не они?

— Как чудно и как неоспоримо ты говоришь, телефонистка. Да, это они.

— А когда ложь называлась правдой, когда она называлась Россией и предала своих братьев во всем мире и разрушила эту огромную державу, и мы стали бомбить друг друга, а танки покатились по виноградникам, и беженцы просили кров и пищу и не получали ее, кто отгородился от нас юными недоумками и пьяными ветеранами, кто опять позволил надуть мыльный пузырь, эту бело-сине-черную игрушку, кто подсчитывал барыши? Разве не они?

— И это они. Но разве все они были такими?

— Нет, не все. Но…

— Вот видишь! Народ не отвечает за своих правителей.

— Но народ выбирает правителей. И или сбрасывает их потом, или считает сребреники. Они считали свои колбасы, свои окорока, пели свои песни, пили свое пиво.

А потом они построили первый лагерь для интернированных лиц, и тогда взорвались русские. Они немного не такие, как этот народ. А потом случилось неизбежное, и вернулись наши мужчины. И Кремль опять, как в семнадцатом веке, мыли и чистили. И тогда начался вой. По всему цивилизованному миру. Но уже тащили предателей и вешали. Это очень мудро — вешать. Это наглядно.

— Да кто ты? Где я?

— Я просто телефонистка. А ты у меня в комнате. И будет утро, и ты уйдешь. И, может быть, не вернешься. Хочешь что-нибудь спросить еще?

— Кто разрушал старый город?

— А… Это когда ты со товарищи уже лежал под американскими бомбами на польских равнинах. Они затеяли мятеж. А чтобы подольше продержаться, захватили все эти музеи, башни, замки и стали вопить про свои смешные проблемы на весь мир. И тогда еще можно было остановить войну, Третью мировую войну. Но этот маленький упорный народ хотел опять петь свои бодрые песни, играть гимны, принимать вагоны с бронзовыми чушками и цистерны с нефтью из России, брать валюту за порты, поставленные ею, говорить 6 злом восточном соседе и чваниться. Может быть, и не все хотели. Но старый город строили немцы, шведы, русские, датчане, а поблизости оказались только мы. И мы решили больше не жертвовать людьми ради красивых башенок и домиков. Тогда-то и был впервые испытан «Гнев» в деле.

— О… Это хорошая, надежная вещь. Хватило только одного залпа?

— Нет. Для верности сделали три.

— Тогда больше нет Длинного Германа..

— И толстой Маргариты нет.

— И Ратуши?

— И замка на Тоомпеа.

— И Вируских ворот?

— И гостиницы Виру, этого рассадника блуда и наживы, и всех других гостиниц и кабаков.

— Там только оплавленный кирпич, сталь, кости, и все остальное все вместе, как цветной пластилин, растекшееся и застывшее?

— Вот именно. Как пластилин. Теперь его отковыривают и вывозят. Это делают уже русские. Так как эстонцы бежали из Таллина. Их ловят, возвращают, но они бегут.

— Сколько их теперь?

— Из миллиона осталось тысяч триста. Кто в лагерях, кто на фронте по мобилизации, но они теперь неладно воюют, а вот в лесах их много. Стреляют. Копошатся.

— Лесные братья.

— Да. Братья и сестры. А теперь давай поспим. Скоро на службу.

— Бог мой.

— Мы не виноваты, капитан. Они сами выбрали свою судьбу и, может, хоть за это достойны уважения.

— Храни эти воды и это небо…

— Спи, капитан. У тебя же отпуск. Нужно спать. Дай я тебе поправлю подушку, дай твою руку, и вот так я прижмусь к тебе, и ты обнимешь меня. И мы уснем. А когда проснемся, будет все лучше, чем вчера. А жалеть не надо. Не надо, не надо, не надо.

— Но мы погубили древнюю культуру.

— Ха-ха. Древнюю и самобытную. Когда ничего нельзя больше сказать, то так и декларируют. Самобытная и древняя. Что там у них? Ну конечно, президент. Потом певец. Народный артист. Шахматист. И компания баскетболистов. И еще несколько героев помельче. Ах да, астроном. Академик. Из всей глубины веков можно вытащить и предъявить баскетболистов. Ах да, еще бегун. Бежал и не падал, хотя совсем загибался. Но знаешь, почему он добежал? Он хотел, чтобы его сборная победила. Сборная СССР. Вот этот мне милее всех остальных. Это главный национальный герой Эстонии. Нужно выстроить новый город и назвать его Шрнакиви. Кажется, это липовая гора или что-то в этом роде? Да один разрушенный собор в Германии стоит больше, чем вся их самобытная республика.

— Что ты так распалилась, моя сладкая? Они что, тебя обидели?

— Просто я хочу правды, и только правды. Хотя и у меня есть причины. Среди этого народа есть порядочные люди, вот только что они могли посреди всеобщего безумия? Когда играли трубы, когда пели хоры, когда маршировали юноши. Но когда сюда вновь пришел Закон, невиновные и порядочные были выбиты в первую голову. Но это был закон уже военного времени. Неразумный народ хотел надуть свой шарик и любоваться им, но шарик поднялся высоко-высоко, обернулся бомбардировщиком и отбомбился по своей маленькой Эстонии. Спи, мой сладкий. Тебе нужно спать. У тебя еще много дел впереди. Что это ты, ты хочешь еще разок? Ну давай, вот так, вот так. Бедный, бедный. Вам там было несладко на большой войне. Ну, вот. А теперь спи.

…Вернувшись утром домой, капитан первым делом повернул вентили в ванной. Он долго лежал в ванне и ни о чем не думал. Просто пел старые песни… То ли песни своей юности, то ли песни иных времен. Но пел он тихо-тихо и тер себя губками и щеткой, сменил воду и опять лежал, и опять. Затем он вылез, прошел во чрево квартиры и оделся во все чистое. В дверь постучали. Вначале пробовали позвонить, но звонок только чавкнул и осклабился. Именно такой был звук.

— Товарищ капитан! Вы вчера наборчики свои забыли. Вот. Счастливо отдыхать. — И уже бежит ефрейтор вниз по лестнице, стучит сапогами, и вот уже «уазик» рванул от подъезда.