Восемнадцать лет. Записки арестанта сталинских тюрем и лагерей - Дмитрий Евгеньевич Сагайдак
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
А вот Особое Совещание и «тройки» не судят, а постановляют («Нэ вмэр Даныло, та болячка вдавыла») — подвергнуть тюремному заключению или исправительным трудовым лагерям.
И несмотря, казалось бы, на такие исключительно страшные и тяжёлые преступления, как «контрреволюционная военнозаговорщицкая вооружённая деятельность» (КРВЗВД) или «контрреволюционная троцкистская деятельность» (КРТ) — Особое Совещание ограничивается сроком, не превышающим пяти лет и без поражения в правах. Но с 1937-го года Особое Совещание стало давать сроки до 10-ти лет.
Наши дела рассматривались в июне, а потому сроки соответствовали расширенным правам, данным Особым Совещаниям. Теперь же пять лет были редкостью, превалировали — десять лет.
В камеру загоняют двести пятьдесят человек, а камера такого же размера, как и та, в которой нас было сто восемьдесят два человека. Несмотря на предусмотрительно убранные нары и стол со скамьями, всё же люди стоят вплотную друг к другу, а в двери толкают ещё и ещё. Когда переполнение камеры достигает предела, всю группу выводят во двор.
Небесная лазурь над головой уже блекнет, затягивается причудливыми облаками, быстро уносящимися вдаль, недосягаемую для глаз. Куда они плывут? И почему так спешат? Может, потому и спешат, чтобы скорее скрыться и не видеть человеческого горя и слёз, чтобы быть подальше от людской лютости и безжалостности!
Посреди двора — церковь. В дореволюционное время ею пользовались для богослужений. В праздники её заполняли арестанты. Тут же им раздавали пожертвования мирян. А священник давал причастие и отпускал грехи на исповеди. «Преступления» не входили в рубрику грехов, а потому и не отпускались.
Теперь это громадное помещение заполнено осуждёнными со статьями и без, но все со сроками, жаждущими отправки во все уголки необъятной Родины. Некоторые из этих уголков я тщетно искал на большой карте СССР в кабинете следователя.
Маршрутов много: Совгавань, Магадан, Колыма, (Бурят?) — Монголия, Карелия, Караганда, может быть, Воркута, Норильск, Ухта, Инта, Абезь или Кемь, Соловки, Печора или Тайшет, Гусиноозёрск, Джида, весьма вероятны Нарым, Джезказган, Сухобезводнинск или Темники, Потьма, Сольвычегодск. Не исключены лагеря около или вокруг Архангельска, Читы, Красноярска, Иркутска, Новосибирска, Улан-Удэ, Вятки, Перми, а может быть, и поближе — куда-нибудь в Вологду, Рыбинск, Дмитров или ещё ближе, почти в самой Москве — в Серебряный бор, Новый Иерусалим, Павшино, Ховрино, Бескудниково, Химки.
А может быть, и в те места, которые не значатся на карте. Много их, ох уж как много этих мест! Голова идёт кругом от одного перечисления. Вся Россия-матушка опутана колючей проволокой и уставлена вышками.
Свыше полутора тысяч человек получили сегодня длительные «путёвки» в новую неизвестную, грудную жизнь. Для многих эти «путёвки» закончились трагично — одни не доехали до места назначения, не выдержав грудных этапов, другие — доехали, но тоже не выдержали уже на месте суровых условий жизни.
Шум, гам неописуемые. Дадут ли перед отправкой свидание с родными, примут ли от родных передачи, позволят ли возвратить часть вещей домой, сообщат ли родным — куда отправят, всех ли в один лагерь, неужели с «урками»???
Все эти, и много других вопросов, задаются друг другу. Спорят, доказывают недоказуемое и никому неизвестное, предполагаемое навязывают, как непреложную истину, надуманную фразеологию выдают, как что-то достоверное. Беспредметные споры переходят в ссоры, начинаются взаимные оскорбления, ругань, кое-кто пускает в ход кулаки. Надзирательский контроль явно ослабел.
А в это время умудрённые опытом «друзья народа» (так не без основания называли рецидивистов, воров и убийц «политические», но об этом немного позже будет сказано предостаточно) ставили в полутора-двух метрах от двери одного из своей компании, загораживая таким образом «волчок» в ней. Пользуясь этим «затемнением» любители-парикмахеры буквально обломком сантиметровой длины от лезвия безопасной бритвы виртуозно, быстро, почти безболезненно брили всех желавших за махорку и хлеб. Плата небольшая — табаку всего на одну закрутку, а хлеба — четверть дневной пайки.
К вечеру этого же дня всем стало известно, что эта «акция» безнаказанно не прошла. Многие, в том числе и я, оказались в карцере за отказ указать владельцев «страшного холодного оружия», которым можно при случае вскрыть вену и этим не искупить своё преступление, а при более-менее безвыходном положении поцарапать физиономию соседа или даже, что страшнее всего, охране, надзирателю, а то и самому начальнику тюрьмы.
Даже если бы я хотел, всё равно не смог бы указать владельца бритвы — я не запомнил его лицо, а самое главное (да, пожалуй, самое главное!) то, что уже усвоил кое-что из не-писанных законов тюрьмы. Один из них — чисто этического порядка — запрещающий быть «легавым», то есть лицом, помогающим тюремщикам выявлять то или иное «нарушение» тюремного режима.
К нашему общему удивлению и, конечно, удовольствию, через два часа из карцера нас возвратили обратно в камеру — очевидно карцер понадобился для более серьёзных нарушителей.
В углу, не просматриваемом через «волчок», на полу спешно делаются игральные карты. Этому искусству и золотым рукам, владеющим им, нельзя было не восхищаться. Карты не рисовались и не писались, а печатались. Клише готовилось обрезком железки, гвоздём или просто кусочком стекла. Чёрная краска делалась из сажи, для чего жглась бумага, а красная, говорят, из крови добровольца, разрезавшего себе ногу или руку. Признаюсь, сам этого не видел, но многие были свидетелями и этой операции. Работали, как правило, три человека. Один резал форма тки плотной бумаги (где брали бумагу — тоже не знаю), другой мазал краской клише, а третий — печатал. Формат карт в три раза меньше обыкновенных — легче прятать от надзирателей и меньше расход материала.
Уже к ночи несколько колод карт было достоянием камеры. В разных углах началась азартная игра отъявленных жуликов, ставивших на кон мешок или чемодан соседа-«фраера» (фраерами называли всех, кто имел политическую статью и людей, впервые попавших в тюрьму по бытовым статьям), понравившиеся на ком-то сапоги, ботинки, шапка, костюм, ставивших на кон жизнь «стукача» или даже чересчур насолившего надзирателя.
Только под утро «игорный дом» закончил свою деятельность. Участники уснули сном праведников, а десятки «фраеров» охали, вздыхали, просили возвратить им украденное или отнятое. Ответная реакция того, кого просили всегда была одной и той же: «Замолчи, гад, а то быстро «сыграешь в ящик», у меня это — раз и готово!»
Стуком в дверь вызывается надзиратель. Оказывается, нужно убрать проигранного с проломленной головой. Крышка «параши» в руках «блатного» явилась оружием, устранившим
