Три часа ночи - Джанрико Карофильо

— А как работали эти заведения? Неужели можно было просто постучаться в нужную дверь, войти и… Я бы не отважился. Да и наверное, не отважусь никогда.

— Сам бы я тоже в жизни туда не пошел. Меня привели друзья. Они сказали, это в порядке вещей, это поможет мне разобраться, что к чему, и когда дело дойдет до секса с женщиной, которая мне нравится, я перед ней не опозорюсь.

Он умолк. Я тоже не издавал ни звука. Логичным продолжением папиной истории было бы поведать все до конца. Но, возможно, к такой откровенности мы еще не были готовы. Возможно, к ней мы не будем готовы никогда.

— А какая она… была, ну, то есть…

— Нормальная. Толстоватая немного, но в целом ничего. Она была похожа на консьержку из соседнего дома, причем так сильно, что на несколько секунд я всерьез решил, что передо мной она и есть. Все длилось минуты три-четыре. — Отец закурил и сделал пару торопливых затяжек, его лицо слегка расслабилось. — Долгое время я полагал, что, будь у меня шанс все изменить, я не переступил бы порог того борделя. Долгое время я раскаивался, что испортил свой первый секс, что у меня не осталось воспоминаний, которые вызывали бы нежность, пусть даже горечь, но не брезгливость. Совершая тот или иной поступок первый раз в жизни, мы часто не отдаем себе отчета, что он запечатлеется в нашей памяти как некая точка невозврата. Если мы все прошляпили, ничего уже не исправить. — Он залпом допил кофе и опять взялся за сигарету. — Знаешь, никогда бы не подумал, что расскажу эту историю кому бы то ни было, а уж своему сыну — тем более.

— Маме ты ее не рассказывал?

— Спустя несколько месяцев после первой помолвки у нас зашел разговор о публичных домах. В парламенте и по всей стране шли активные дебаты об их закрытии, которое и состоялось году в пятьдесят восьмом. Твоя мама с величайшим презрением высказалась о борделях, о тех, кто их держит, и, самое главное, о тех, кто их посещает.

— Представляю! — рассмеялся я.

— Она заявила, что мужчина, который ходит к проститутке, либо жалок, либо неадекватен, либо то и другое вместе. Я возразил, что, мол, не надо все упрощать, ведь из поколения в поколение многие мужчины получали сексуальную инициацию, назовем это так, от более старшей и опытной женщины, будь то гувернантка или хотя бы проститутка. И что, разве все эти поколения мужчин были жалкими, неадекватными или жалкими и неадекватными одновременно?

— А она?

— О-о, мои слова нисколько ее не убедили. Сам знаешь, какими суровыми могут быть ее суждения. Короче говоря, в конце той беседы я сказал, что она вольна думать по-своему, но мне все же кажется, что ее доводы слишком уж категоричны и что в жизни есть не только черное и белое. Еще я добавил, что мне тоже противна идея обращения с женским телом как с товаром, однако экстремизма твоей матери я не разделяю. Все в таком духе. В общем, я попытался сохранить свою позицию и поспешил перевести разговор. Я и так не собирался рассказывать твоей маме о своем первом опыте, а спор о публичных домах навсегда закрыл любую возможность затронуть с ней эту тему.

Я понял, что он имел в виду. По ряду вопросов мамино мнение было однозначным, и она могла высказывать его крайне резко. Я хорошо это знал, но то, как папа поделился со мной этой историей, позволило мне по-новому взглянуть не только на него, но и на их с мамой союз. На баланс — вернее, дисбаланс — их отношений, на мамину властность, которая лежала в их основе.

— Антонио…

— А?

— Не рассказывай об этом маме — не хочу, чтобы она знала.

— Я бы никогда ей ничего не рассказал.

— Я знаю, но мне все равно захотелось попросить тебя об этом.

Если бы неделю или хотя бы два дня назад кто-нибудь сказал мне, что мой отец был с проституткой, я испытал бы отвращение. Но теперь я не понимал, какие чувства вызвало во мне это папино откровение. Я ощущал смесь изумления, любопытства и нежности.

Выслушав его, я погрузился в смущенное молчание. Папа тоже ничего не говорил, и вскоре я сообразил: он ждет, что я отвечу ему откровенностью на откровенность.

— Я никогда не был с девушкой, то есть никогда не занимался сексом. Иногда мне кажется, что у меня его вообще не будет.

— Он у тебя будет, и очень скоро, и тогда твои нынешние заботы покажутся тебе смешными.

Папа закурил.

— Ты когда-нибудь курил, Антонио?

— Ни разу даже не притрагивался к сигарете. А ты во сколько лет начал?

— О, еще в детстве. Мы с ребятами покупали сигареты поштучно.

— Это как?

— Брать целую пачку было необязательно. Мы заходили к табачнику, просили, скажем, штук пять сигарет, он перекладывал их в белый бумажный пакет и протягивал нам. В шестидесятые годы поштучную продажу сигарет запретили, потому что решили, что она способствует курению детей. Так оно, впрочем, и было.

— Ты никогда не пытался бросить?

Отец улыбнулся и ничего не ответил. Его мысли были заняты другим.

— После твоей мамы мне не нравилась больше ни одна женщина, — произнес он, будто возвращаясь к давно прерванному разговору.

19

Однажды я слышал, как родители обсуждали своего университетского коллегу, то ли декана, то ли ректора, который ушел от жены к студентке.

Это был один из тех случаев, когда взрослые разговаривают, уверенные, что дети их не слышат, а если и слышат, то ничего не понимают. Думаю, в такую ситуацию хотя бы раз в жизни попадал каждый ребенок. Почему же, став родителями, люди забывают об этом и, считая своих детей то ли глухими, то ли глупыми, допускают, чтобы они слышали и понимали — причем понимали на свой лад — то, что вовсе не предназначалось для их ушей?

Помню, как меня поразило услышанное: пятидесятилетний мужчина, то есть лет на десять старше папы, обручился с двадцатипятилетней женщиной.

Я знал этого профессора: они с женой не раз бывали у нас дома. Это был невысокий седобородый господин плотного телосложения, с надменным взглядом из-под очков в тонкой оправе, которые, сам не знаю почему, вызывали у меня сильную неприязнь. Если бы мне пришлось отнести профессора к той или иной возрастной группе, я, тогда еще ученик начальной