Упрямый Галилей - Игорь Дмитриев

Тем временем Каччини отправился в Рим хлопотать о повышении, а заодно через знакомого кардинала-инквизитора, доминиканца Агостино Галламини, обратился в инквизицию с просьбой предстать перед следователями, чтобы дать официальные показания против «галилеистов». А то совесть замучает.

Галламини, ставший кардиналом в августе 1611 года, был с 1604 года комиссаром инквизиции и генералом ордена проповедников (доминиканцев) и с 1607 по 1608 год – управляющим Апостольским дворцом. Т. Майер обратил внимание на одно любопытное обстоятельство282: Галламини пользовался покровительством не только папы Павла V, но и его племянника, могущественнейшего кардинала Боргезе. А сам Галламини был патроном Каччини283. Другим патроном последнего был кардинал Арригони, в 1605 – 1616 годах – секретарь инквизиции, правая рука папы Павла V и, кроме того, работодатель брата Т. Каччини – Маттео (возможно, именно поэтому Каччини столь болезненно воспринимал каждую неуместную, с его точки зрения, выходку брата)284. Майер полагает, что Каччини действовал по инструкции кардинала Галламини (во всяком случае, когда явился в Рим и попросил, чтобы его допросили в инквизиции285).

На собрании Священной канцелярии в четверг 19 марта 1615 года папа Павел V дал указание удовлетворить просьбу Каччини и допросить его286, что и было сделано отцом Микеланджело Сегицци, «достопочтенным братом ордена доминиканцев», «магистром святой теологии и генеральным комиссаром римской и вселенской инквизиции» на следующий день, 20 марта 1615 года. Протокол допроса в русском переводе можно найти в книге М.Я. Выгодского287. Обращает на себя внимание, с какой осторожностью действовали Лорини и Каччини, особенно последний. Фра Томмазо не просто отправил письмо в Священную канцелярию, а связался предварительно с высокопоставленным собратом по ордену, да и на допросе вел себя весьма сдержанно. Видимо, оба доминиканца учитывали высокий придворный статус Галилея и его связи в курии288, а потому действовали осторожно. Ведь Каччини выступал в инквизиции прежде всего в роли «доносителя», он донес до ушей святых отцов известные ему слухи («publichissima fama nella città di Firenze», как сказано в протоколе допроса Каччини289), представив Галилея в качестве «распространителя ереси (diffamatus de haeresi)», а что делать дальше – не ему решать. Впрочем, Каччини выступал на допросе и в иных ролях: как косвенного свидетеля (de auditu), когда ссылался на рассказы о Галилее других людей, так и прямого (de visu), когда ссылался на книгу Галилея о солнечных пятнах.

Еще до того, как донос Лорини стал предметом рассмотрения в инквизиции, Галилей узнал о поступке отца Никколо. Обеспокоенный происходящим290, он переписывает заново свое письмо Кастелли, смягчая некоторые выражения, и отсылает его 16 февраля 1615 года своему другу монсиньору Дини. В сопроводительном письме Галилей пишет:

…Вернувшись из Пизы, тот же отец [Лорини], который несколько лет назад осудил меня в частной беседе, вновь нанес мне удар. Не знаю, каким образом в его руки попала копия письма, которое я написал около года назад одному отцу-математику из Пизы в связи с использованием Священного Писания в научных спорах и толкованием фрагмента из книги Иисуса Навина, но сейчас они поднимают по этому поводу шум (здесь Галилей немного лукавил, он для того и писал письмо Кастелли, чтобы «поднять шум». – И.Д.). Как я слышал, [мое письмо] сочтено еретическим (molte eresie). И наконец, они обрели новую возможность меня терзать. Но так как до сих пор я не услышал ни одного порицания от тех, кто видел письмо, то полагаю, что переписчик мог неумышленно исказить некоторые выражения. Эти изменения заодно с незначительной цензурной правкой (disposizione alle censure) могли совершенно изменить мой первоначальный замысел. Я слышал, что некоторые из этих отцов, особенно тот, кто осуждал меня ранее, пытались внести еще какие-то изменения. Поэтому мне не кажется излишним послать Вам подлинную версию (nel modo giusto) письма, как я сам его написал. Я прошу Вас об одолжении: прочитайте письмо вместе с отцом Гринбергером, выдающимся математиком, моим верным другом и покровителем, и, если сочтете это уместным, доведите его при случае до сведения его высокопреосвященства кардинала Беллармино. Именно вокруг него собираются сплотиться отцы-доминиканцы с надеждой добиться по крайней мере осуждения книги Коперника, его воззрений и учения291.

Дини сообщил о своих опасениях Джованни Чамполи, и тот написал Галилею ободряющее письмо, в котором напомнил, что многие влиятельные доминиканцы, в частности Маррафи, не испытывают к нему (Галилею) никакой враждебности, да и кардинал Маффео Барберини также поддерживает ученого.

…[Кардинал] сказал мне, как раз вчера вечером (то есть 27 февраля 1615 года. – И.Д.), – писал Чамполи, – что хотел бы видеть в этих рассуждениях (opinioni) бóльшую осторожность в использовании аргументов, не выходящих за рамки, предписанные Птолемеем и Коперником, а в конечном итоге не выходящих за пределы физики и математики. Что же касается толкования Священного Писания, то это дело богословов. Когда же высказывается новое мнение, пусть даже исходящее от замечательного ума, то не всякому дано сохранить беспристрастность и воспринять вещи именно в том смысле, как о них говорится: кто-то преувеличивает, а кто-то даже перевирает, и первоначально высказанная устами автора [мысль] при распространении настолько изменяется и опошляется, что он уже более не может признать ее своей. Так ваше мнение относительно явлений света и тени на освещенной и темной частях Луны292 ведет к аналогии между лунной поверхностью и земной. Но кто-то ведь может ее [аналогию] усилить и пойти дальше, сказав, что вы полагаете, будто Луна обитаема. А другой станет обсуждать, могут ли жители Луны происходить от Адама, каким образом им удалось покинуть Ноев ковчег и прочий вздор, который вам и не снился293.

Чамполи передает здесь мнение Барберини, который недвусмысленно намекал Галилею на обвинения, выдвинутые в свое время против Джордано Бруно, и, соответственно, на участь последнего. И еще одно важное обстоятельство: Барберини полагал, что в пределах физики и математики Галилей мог рассуждать в любой манере, поддерживая любую «систему мира». Но пройдет полтора десятилетия, и Барберини, уже в качестве папы Урбана VIII, ограничит свободу научного выбора Галилея только областью чистой математики, то есть требованием трактовки любых астрономических теорий как чисто математических описаний, не претендующих на физическую реальность. Но об этом речь пойдет в следующем разделе.

Дини исполнил просьбу Галилея – сделал множество копий новой редакции письма к Кастелли (теперь эта редакция выдавалась за первоначальный вариант) и разослал их широкому кругу лиц.

…А затем я отдал ее [копию письма] отцу Гринбергеру, – сообщает Дини Галилею 7 марта, – коему я также прочитал письмо, которое Вы мне написали (речь идет о письме Галилея Дини от 16 февраля. – И.Д.). Потом я то же самое сделал со многими другими людьми, включая его высокопреосвященство [кардинала] Беллармино, с коим я долго беседовал о вещах, упомянутых Вами. Он заверил меня, что ничего не слышал обо всем этом с тех пор, как имел с Вами устный разговор (то есть с весны 1611 года. – И.Д.)294.

Беллармино, конечно, лгал. Он лгал Дини, лгал две недели спустя кардиналу дель Монте, говорившему с ним о Галилее по просьбе Чамполи295. Что поделать – надо было свято хранить тайну происходящего в стенах Священной канцелярии. Но свое личное мнение он все-таки высказал.

Что касается [книги] Коперника, то его высокопреосвященство, – продолжал Дини, – сказал, что не может поверить, что она будет запрещена. По его мнению, в самом худшем случае в нее будут внесены некоторые добавления (postilla) о том, что изложенная там доктрина направлена на спасение явлений (per salvar l’apparenze), подобно тому, как с этой же целью были введены эпициклы, однако их не считают реальными. И с этой оговоркой синьор Галилей сможет обсуждать этот предмет без каких-либо дальнейших затруднений296.

Фактически Беллармино через Дини давал Галилею вполне определенный совет – не выходить за рамки математических и астрономических вопросов, не касаться ни онтологических, ни теологических проблем и не советовать теологам, как им надлежит толковать Писание297. Однако в той ситуации, в какой оказался Галилей, – когда его оппоненты упорно отказывались вести физико-математическую дискуссию и переходили к чисто богословским аргументам, – и при его темпераменте подобные советы оставались vox clamantis in deserto. У него уже не было никакой возможности следовать совету Маффео Барберини – выступать осторожно и только в качестве профессора математики.