Александрия-2 - Дмитрий Барчук

– Я митрополит Мефодий, – представился он.

Тогда я вспомнил, где я его видел. Он по воскресеньям читал проповеди на телевидении.

– Михаил Ланский, подследственный, – ответил я и протянул руку для пожатия.

Митрополит с неохотой, вяло пожал ее.

– Я недавно в Израиле имел честь познакомиться с вашим коллегой и другом, – начал церковный иерарх. – Более того, мы даже заключили с ним сделку. И я обязан уведомить вас, сын мой, как доверителя, что господин Неклюдов на основании вашей доверенности пожертвовал все бывшие в его распоряжении – и свои, и ваши – акции нефтяного холдинга Русской православной церкви. Мне важно знать, как вы расцениваете его поступок?

– Я его полностью одобряю, владыка. Будь я на месте Неклюдова, я поступил бы точно так же.

– Мне радостно слышать такой ответ, сын мой, – обрадовался митрополит.

Но его лицо быстро обрело прежний серьезный вид.

– К сожалению, святая церковь не может принять ваш дар, – удрученно произнес владыка и, глядя в пол, стал объяснять, почему. – Видите ли, Михаил Аркадьевич, его святейшество Патриарх Московский и всея Руси, а также другие члены Синода полагают, что специфика нашего института не позволит нам эффективно управлять такой крупной компанией, как ваша. Поэтому мы вынуждены просить вас пересмотреть договор дарения и уступить свои акции другому юридическому лицу, в той или иной степени связанному с церковью.

Я с нескрываемым удивлением посмотрел на священнослужителя и прямо спросил его:

– А почему вы не обратитесь с этой просьбой к господину Неклюдову? Я передал ему все полномочия по управлению моими акциями.

– Понимаете, сын мой, – владыка замялся и с трудом подыскивал слова. – Мы просто не можем найти Леонида Петровича. После нашей встречи в Тель-Авиве он как в воду канул. Ни в Пантелеймоновском монастыре, куда я его направил, ни в одном из представительств Русской православной церкви за рубежом он не появлялся. Поэтому мы вынуждены обратиться за помощью напрямую к вам.

– И что за компания будет от вашего имени управлять холдингом?

– О! Это новая, еще неизвестная в деловых кругах фирма. Она зарегистрирована на Багамских островах.

– И вы туда же! – с горечью произнес я. – Неужели нельзя было открыть компанию в России? Учитесь на моем горьком опыте, к чему приводит оптимизация налоговых платежей.

Я обдумываю предложение митрополита.

– То есть вы хотите, чтобы я аннулировал свою доверенность, выданную Неклюдову, и оформил дарственную на свои акции напрямую той фирме, какую укажете вы?

Мефодий согласно кивнул головой.

– Но как я могу сделать это, не имея достоверных сведений от господина Неклюдова, не распорядился ли он уже сам вверенными ему в траст ценными бумагами?

– Но у меня с собой договор дарения, подписанный лично вашим доверенным лицом и удостоверенный израильским нотариусом. Вот он, – владыка вытащил из своего портфеля прозрачную папку с документами. – Вам нужно лишь подтвердить волеизъявление господина Неклюдова, считаясь с реалиями мирской жизни. Ну не может церковь управлять нефтяным холдингом. Не положено ей это делать. Понимаете вы это или нет?

– А зачем тогда принимали дар?

Мой безобидный вопрос ставит митрополита в тупик. Он долго размышляет, прежде чем найти подходящий ответ.

– Решение принималось в большой спешке. Вашему другу угрожала опасность. Меня самого даже ранили при подписании контракта, – владыка показал на плечо, даже под рясой на нем видны были повязки. – А нотариуса вообще убили.

Я помедлил. Российский бизнес приучил меня никому на слово не верить.

– Извините, владыка, – превозмогая смятение, все же спросил я. – А среди учредителей этой компании на Багамских островах есть церковь?

– А это обязательно? Разве вам не достаточно моего слова?

– К сожалению, владыка, не достаточно. Если вы хотите, чтобы я подписал новый договор дарения, вам придется учредить фирму с непременным участием РПЦ. И желательно в России. А пока вы делаете это, глядишь, и Леонид Петрович объявится. Только если он вам первому даст о себе знать, попросите, чтобы он связался с моим адвокатом.

– Ну, знаете ли, я не думал, что вы такой крючкотвор, – обиделся митрополит и стал собирать свои бумаги.

Через два дня меня навестил мой адвокат Карл Иванович Дурново.

Тряся своей козлиной бороденкой, он под большим секретом поведал мне то, что узнал через надежных людей: у судьи на меня заготовлены два приговора. Один – жесткий. Десять лет заключения в колонии общего режима, как того и требует для меня прокурор. Другой – либеральный. Три года лагеря. А, учитывая то, что я уже полтора года отсидел в следственном изоляторе, то отбывать мне осталось совсем немного.

– К тому же, Михаил Аркадьевич, меня уверили, что возможна отсрочка исполнения. Тогда вас освободят из-под стражи прямо в зале суда, – прошептал он мне на ухо.

– И от кого зависит, какое решение примет суд?

– В том-то и дело, что только от вас, милейший. Исключительно от вас, – проблеял адвокат.

– Что я должен делать?

Карл Иванович удрученно вздохнул, словно его дочь вышла замуж за араба, и всплеснул руками:

– Эти церковники! Они так не вовремя влезли в ваш конфликт с властью. Они уже сами не рады, что ввязались в эту драку. Но теперь проблема, как выйти из нее с честью.

– Я уже встречался с митрополитом Мефодием. И мы обо всем, кажется, договорились.

Дурново замялся и стал усердно рыться в собственных карманах, чтобы хоть чем-то заполнить паузу. Наконец, нашел упаковку жевательной резинки, выдавил одну подушечку и предложил мне:

– Не желаете?

Я отказался. Тогда Карл Иванович бросил ее себе в рот и энергично задвигал челюстью.

– Вы умный человек, Михаил Аркадьевич. И я от вас ничего скрывать не буду. Та багамская компания, с которой просил перезаключить договор дарения митрополит, принадлежит, конечно же, не церкви. Ее контролируют люди, с которыми у вас вышел конфликт. Они уладили все проблемы с духовенством. Церковь получит большие деньги в качестве пожертвований, будут восстановлены храмы. Ваши с Леонидом Петровичем имена навечно будут числиться в списке самых щедрых спонсоров православия. Но нефть, извините, церковь добывать не будет, и финансовые потоки контролировать и распределять тоже. Этим займутся другие люди. Так что не упрямьтесь, Михаил Аркадьевич, подпишите новую доверенность на управление вашими акциями или договор дарения, и дело с концом.

– А вдруг объявится Неклюдов и опротестует эту сделку в независимом суде? Как мы тогда будем выглядеть? – спросил я.

– Давайте аннулируем его доверенность, – предложил Дурново. – Он заключил недействительную сделку с церковью и исчез.

– Вы же сами знаете, что у него были на то причины.

– А вы хотите сгнить в тюрьме?! – воскликнул адвокат. – Знаете, в моей тридцатилетней практике еще никогда не было такого упрямого клиента! Я думаю, что ваши противники найдут способ решить свои проблемы и без вашего участия.

Я с детства не люблю, когда на меня давят. А Дурново, повысив на меня голос, перешел ту черту, за которой мое терпение заканчивается.

– И как же им это удастся, Карл Иванович? – холодно заметил я. – Вы сами только что подали мне очень интересную идею: признать сделку Неклюдова с церковью недействительной. Я так и сделаю. Через других адвокатов. А в ваших услугах, любезный, я с этой минуты больше не нуждаюсь. Вы уволены!

Когда я говорил жене, что в Матросской Тишине нет женщин-надзирательниц, то врал самым бессовестным образом, чтобы успокоить ее ревность. Они здесь есть. А некоторые – даже очень симпатичные.

Еще до освобождения Редактора к нам в камеру раз в месяц приходила парикмахерша – миниатюрная блондинка с большими голубыми глазами. Звали ее Света.

Так мы этой стрижки ждали, как свидания с божеством, и считали дни.

Иногда и еду разносила нам женщина. Только, в отличие от Светы, она была совсем непривлекательной. Какая-то длинная, тощая, в очках, и всегда, накладывая нам в миски кашу или наливая похлебку, отводила глаза в сторону, словно стеснялась чего-то. И имя у нее было соответствующее – Тома. Света приносила к нам в камеру свет, а Тома – лишь уныние, тоску и безвкусную пищу.

Когда я остался в камере один, Тома стала навещать меня чаще. Вначале через день, а потом чуть ли не каждый, кроме, естественно, выходных. И внешне она как-то преобразилась. Начала пользоваться косметикой, подкрашивать губы и брови. А однажды я даже ее не узнал – это было в День Победы – она принесла мне праздничный обед с такой прической – прямо обалдеть. Я ни за что бы не поверил, что женщина может так измениться. Вместо прежнего «синего чулка» передо мной стояла дама средних лет, весьма интересная и даже эффектная. Даже мундир сержанта внутренних войск ей был к лицу. Но главное – взгляд. Как она на меня смотрела! Столь выразительно и призывно, что мое мужское естество после полуторагодовалого воздержания взяло верх над моим разумом.