Я назвал его Галстуком - Милена Митико Флашар

Я осознал потерю моего сына. Я осознал, какая потеря была в том, что я ни разу не назвал его по имени, которое сам же ему и дал. Цуёси. Сильный. Таким я его себе представлял. Сильный, как удар кулаком в живот, прямо как в фильмах, которые мы с ним так и не посмотрели. Но осознание, кого и что я потерял в его лице, пришло намного позже, годы спустя, и когда оно пришло, это стало двойной потерей. Все равно что вскрыть шрам. Ты копаешься в нем и понимаешь, что ничего не исправить. Уже нечего исправлять.

Мы вернулись домой вдвоем. На полу в прихожей валялась погремушка. Кёко наклонилась и подняла ее.

Я сказал, выговорил это: «Может, оно и к лучшему».

Кёко повернулась ко мне, побрякивая погремушкой. Ее глаза округлились: «И кому же лучше? Тебе?» С этим вопросом она оставила меня одного, сама заперлась в детской.

Я стоял в тишине, прислушивался, ждал какого-нибудь знака, но слышал только тиканье часов на запястье. Через час я сдался, сел перед телевизором и выкрутил громкость на полную.

91

Годы спустя.

Кёко, как кошка, свернулась калачиком на диване и говорила в подушку. Всегда одно и то же: — Ты помнишь? Тот августовский вечер. Когда ты сказал: „Может, оно и к лучшему". Я в жизни не испытывала такой враждебности, как тогда к тебе. На тебе был костюм. Галстук съехал в сторону. Темные пятна под мышками. Я сидела у кроватки Цуёси и испытывала к тебе горькую враждебность. Целых шесть месяцев до этого я боролась с ней, боролась, когда ты приходил пьяный домой, боролась, когда ты пьяный жаловался на никчемность своей жизни. А теперь она меня переполнила. Наконец-то. Она была скорбным желанием отправиться к нему, на ту сторону. Милосердная смерть. Я хотела умереть. В разгар вражды смерть казалась мне добрым другом, который радостно примет меня и заключит в свои объятия. Благословенная ночь. Я собиралась считать овец, пока последняя не перепрыгнет через забор. Но. Что, ты думаешь? Что удержало меня? Так слушай же! Простая мысль, что в шесть утра мне нужно встать и приготовить тебе бэнто. Какая нелепость, правда же? Непревзойденный абсурд. Мысль о том, что я нужна тебе. Я, которая однажды, сегодня, скажет тебе: „Я вижу тебя и всю твою немощь насквозь. И сквозь всю твою немощь я вижу человека, который страдает". Эта мысль спасла меня. Я вдруг увидела тебя, как ты едешь на работу и возвращаешься назад, на работу и снова назад, и я вдруг увидела, что ты катишь булыжник, а я качу его вместе с тобой. Снова и снова. Мы катим друг друга вверх на крутую гору».

92

Три рисовых шарика. Темпура. Салат из морских водорослей.

— Сейчас бы Цуёси был тридцать один год. Хороший возраст. — Он разъединил палочки для еды. — Возраст, когда уже можно не только смотреть вперед, но и есть на что оглянуться. Хочешь?

Я кивнул.

— Вот, держи рисовый шарик. Вкусно?

— Да. Это лучший онигири, что я ел.

Он засмеялся; смеясь, он потер ладонью глаз. Невидимая слеза.

— Хотел бы сидеть вот так вот с ним и есть бэнто от Кёко. То есть. Так же, как с тобой. Что думаешь? — Он обвел палочками округу. — В каком-то смысле все они здесь, в парке. Тот мужчина с молоденькой девушкой под руку — это Хасимото. Старуха с тростью, которая ковыляет за ними, — его жена. Тот, с книгой и карандашом во рту, — Кумамото. Девушка в тени деревьев прикрывает юбкой колени — Юкико. Атоту ручья кормит голубей. Он мог бы быть учителем. Все здесь. Под одним небом. Стоит только приглядеться.

«В таком случае я хотел бы быть вашим сыном», — вертелось у меня на языке.

Но вместо этого я попросил его об одолжении.

— Есть кое-что… — начал я.

— Что такое?

— Есть кое-что, что вы могли бы для меня сделать.

— Ну, говори же.

— Пожалуйста, скажите своей жене сегодня, что вы потеряли работу. Вы в долгу перед ней. После всего, что случилось, и после всего, что не случилось.

— Обещаю, я скажу ей. А ты, ты пообещай, что сегодня же коротко подстрижешься. Я тебе не говорил, но ты выглядишь кошмарно с этими патлами.

Мы оба рассмеялись.

— Хорошо, договорились.

— В понедельник мы не узнаем друг друга.

— Вы придете?

— Разумеется.

— А что потом?

— Новая жизнь.

93

В тот день я заснул прямо на скамейке. Я заснул, и мне приснился сон: я в своей комнате. Холодный пот на ладонях. Я лежал на кровати трупом.

Я изо всех сил старался пошевелиться. Тут я услышал голос отца: «Ничего не поделаешь. Мальчик мертв».

Я хотел закричать: «Нет, я жив!» Но у меня не было рта. Надо мной зеркало. В отражении я увидел, что у меня нет не только рта, но и глаз. Глазами, которых у меня не было, я увидел, что мое лицо — это белая стена. Голос матери: «Жаль его. Он так и не нашел своего лица».

В тот же миг раздвинулись шторы. В комнату проник яркий свет. Он упал на белую стену, которой я был, и я вдруг увидел, в зеркале, что стена начала крошиться, а вместе с ней раскрошились четыре стены моей комнаты. Вокруг открылось большое пространство. Кто-то коснулся меня. Я последовал за ним. Пока я шел, ко мне вернулись глаза и рот. Жжение на щеках. Я заметил, что плачу. Слезы стекали красными нитями.

«Я не разучился плакать по тебе, мое дорогое дитя!» — кричал я.

Когда я проснулся, его уже не было. На спинке скамейки висел его галстук. Я сунул его в карман и ощупал ткань — теплый шелк. Новая жизнь, как сказал он. От этих слов я почувствовал усталость. Я побрел к выходу из парка, через перекресток, мимо магазина «У Фудзимото», домой. Родители встревоженно стояли в дверях.

— Вот ты где. Ну слава богу. Мы уже собирались…

Но я слишком устал, чтобы сказать что-то еще, кроме:

— Тадаима[12].

Родители в один голос:

— О-каэринасай[13].

94

Все еще сегодняшний вечер. У нас договоренность. Я держу слово. Ножницами я срезал прядь за прядью, пока не почувствовал, как голове стало легко и прохладно. Как только я избавился от волос, которые теперь валялись по всему полу, я почувствовал, что они