Журнал Наш Современник №12 (2004) - Журнал Наш Современник

По призыву II конгресса Коминтерна рабочие Западной Европы выступили в защиту Советской республики, саботируя экономическую и военную помощь Польше. Сам того не желая, Пилсудский оказался поджигателем... мирового революционного пожара! Он полностью, подобно его союзникам, опростоволосился на международной арене.

Однако ситуация резко изменилась, когда Красная Армия, развивая наступление, вторглась в Польшу и стала угрожать Варшаве. Тут в полную силу проявил себя польский национализм и патриотизм, к которым воззвал Пилсудский. Надежды большевиков на классовое единство рабочих и крестьян всех стран не оправдались. Поляки проявили энтузиазм, защищая незави­симость родины, и сплотились на этой основе. Кроме того, им по-прежнему оказывала помощь Франция, пославшая сюда еще и своих советников.

И вот, когда апологетам мировой революции казалось, будто после падения Варшавы откроется путь на Берлин и восстанет весь пролетариат Западной Европы, произошло нечто противоположное: поляки, оказав яростное сопротивление, пошли в наступление, сметая полки Тухачевского, не предвидевшего подобного оборота событий... Позже, разбирая причины своего поражения, этот “красный маршал” полагал, что главная из них “заключается в недостатке подготовки командующих войсками”. Этот упрек следовало бы отнести прежде всего к нему самому, в то время достигшему всего 28 лет, не имевшему высшего военного образования и даже практического опыта службы на разных ее ступенях (в Первую мировую он был поручиком, да и то недолго, быстро попав в германский плен). Тухачевский находился в эйфории, видя, как панически отступают поляки. Он гнал свои передовые части вперед, не считаясь с отсутствием прочного тыла, необходимых боеприпасов и резервов. Ему грезилось, как он “на плечах противника” вступит в Варшаву и покорит Польшу.

В общем советские войска Западного и Юго-Западного фронтов имели 176 тысяч штыков и сабель — примерно на 46 тысяч больше, чем у поляков. Однако непосредственно у Тухачевского было всего 53 тысячи красно­армейцев. А на Юго-Западном фронте больше половины военнослужащих сражались с армией Врангеля. Так что в критический момент войны перевес был — и в числе, и в вооружении — на стороне белополяков. Неудивительно, что непродуманное наступление — на ура! — Тухачевского закончилось полным провалом, около 25 тысяч красноармейцев оказались в плену, и почти все они были расстреляны или умерли от болезней, голода, лишений.

Другое обвинение в разгроме советского Западного фронта Троцкий возложил на Сталина, якобы специально остановившего наступление с юго-востока на Варшаву, в частности Первой конной. Однако в действительности и на этом участке фронта польское сопротивление резко возросло при лозунге “Отечество в опасности!” В конце концов, поляки продвинулись на восток от предлагавшейся ранее англичанами “линии Керзона”. Ставка на мировую революцию была бита, и Советская Россия вынуждена была отдать панской Польше западные земли Белоруссии и Украины.

Для Сталина этот эпизод заключительной фазы Гражданской войны и иностранной интервенции был очень поучительным. Как специалист по национальному вопросу он осознал, насколько опасно пытаться установить в стране власть насильственно, не считаясь с общественным мнением и национальным самосознанием, полагаясь лишь на классовую солидарность трудящихся. В некоторых случаях национальная консолидация может оказаться наиболее прочной.

Какие выводы для себя сделал Пилсудский, сказать трудно. По каким-то соображениям он не выставил свою кандидатуру на президентских выборах 1922 года. Возможно, ему надоело конфликтовать с сеймом и постоянно менять правительство. Но в Польше было неспокойно. Избранный прези­дентом его сторонник и друг Нарутович был убит. Власть перешла к против­никам Пилсудского. И он в 1926 году решился на военный мятеж. В Варшаве вспыхнула скоротечная гражданская война. Победителем стал маршал Пилсудский, который обещал покончить с экономическим упадком Польши, финансовым кризисом, инфляцией и коррупцией. Хотя, по сути дела, вне зависимости от его личных желаний произошел обычный государственный переворот, в результате которого одна правящая группа сменилась другой без каких-либо серьезных социально-экономических преобразований.

Формально Пилсудский не превратился в единовластного правителя страны, но стал им фактически. Так, в июне 1928 года он заявил: “В случае серьезного кризиса я поставлю себя в распоряжение господина президента республики и смело приму решение...” Надо полагать, что до того момента президент оставался “в распоряжении” маршала. Тем более что польский президент был избран по рекомендации Пилсудского. Как писал в 1929 году Марк Алданов: “Ни в одном другом государственном деятеле душевное расположение не оказывается так сильно, как в нем. Резкая перемена взглядов — самое обычное дело в политике. Но в маршале Пилсудском живут одновременно самые разные, как будто несовместимые настроения. По-видимому, сейчас над всем у него преобладает ненависть к парламентаризму и воля к единоличной власти”. Действительно, по собственному признанию маршала Польши, он применял в политике военную тактику, выбирая неожиданные для противников ходы и заставая их врасплох, не согласуясь ни с какой политической программой (“у меня ее нет”, — говорил он). По мнению Алданова, Пилсудский жил “для Польши, для войны, для славы”, а его жизнь особенно наглядно показывает, как “мало места занимают в современной политике принципы и как много места занимают в ней страсти”.

Если первая часть его суждения не вызывает сомнений, то вторая требует существенного уточнения. Если для таких деятелей, как Пилсудский, Муссолини, Гитлер, было так, то для Сталина — как раз наоборот. Он всегда сдерживал свои эмоции, опирался в политических решениях на рассудок и на принципы, в которые свято верил. Он был не только политическим деятелем, но и мыслителем. В отличие от Пилсудского, он не предпринимал ложных маневров, не менял своих политических убеждений в угоду текущей ситуации, ради тактического успеха. Он еще в первые годы после Октябрь­ской революции сформулировал принципиальную позицию: “Советская Россия никогда не смотрела на западные области, как на свои владения. Она всегда считала, что области эти составляют неотъемлемое владение трудя­щихся масс населяющих национальностей, что эти трудовые массы имеют полное право свободного определения своей политической судьбы”. По этой причине у него должно было сформироваться разное отношение к двум разновидностям лимитрофов: Польше и Финляндии, с одной стороны, и Литве, Латвии, Эстонии — с другой. Причем это отношение было основано на объективных факторах. Прежде всего следует иметь в виду, что в то время поляки и финны составляли абсолютное большинство в своих государствах. В трех других менее крупных лимитрофах городское население было преимущественно разнородным, с преобладанием русских, поляков, евреев, немцев. Со временем такое соотношение менялось, по верному заключению Сталина, в пользу основной нации. Но на тот момент этот процесс шел доста­точно медленно.

Есть и еще одно важное обстоятельство. Так называемое национальное самосознание резко растет и укореняется (опять же, в согласии с точкой зрения Сталина) в период господства буржуазии. Только тогда национализм обретает форму государственной политики, как это было в ряде западно­европейских стран. Там, где такой социальный слой был еще слаб, например в тогдашней Белоруссии, националистические идеи не имели широкого распространения (в отличие от Польши). Зато существовала неприязнь к “шляхте”, панам-эксплуататорам, что внешне соответствовало пролетарской идеологии.

В 1920 году нападение Польши на Советскую Россию потерпело крах, так же как вторжение Красной Армии на польскую территорию, в большей мере из-за недостаточного внимания к социально-политической ситуации или даже непонимания ее особенностей. В частности, срочно организо­ванный большевиками Польский ревком вместо раздачи помещичьих земель крестьянам начал создавать совхозы. Такая политика была непонятна и чужда польским крестьянам, и они стали выступать против советской власти.

Можно в этой связи вспомнить труднейшую для Сталина и трагическую для значительного числа русских крестьян коллективизацию, начатую гораздо позже. Неужели он не учел печального опыта насаждения совхозов в Польше?

По-видимому, учел, а потому и не форсировал поначалу переход к коллективной собственности на селе. Но долго так продолжаться не могло. Ускоренная индустриализация в промышленности потребовала притока населения в города и промрайоны. Требовались скорейшее оснащение крестьян техникой, внедрение новых технологий, агрокультура, повышение урожайности, резкое увеличение размеров хозяйств (лишь крупные приносили доход и еще до революции могли кормить города). Только ускоренная коллективизация могла спасти горожан и рабочих от голода и, как возможного его следствия, новой гражданской войны — конфликта города и деревни. В принципе, так называемые кулацкие хозяйства могли бы решить проблему снабжения. Однако это означало бы полную зависимость советской власти от данного социального слоя, который находился к ней в оппозиции. Сталину не оставалось выбора. Его решение всеми средствами осуществлять коллективизацию в кратчайшие сроки было вынужденным.