Качество жизни - Алексей Слаповский

— Ради тебя — что угодно.

— Перестань. Хватит отлынивать, пусть Аня тобой займется.

— Улыбнись мне, радость моя, на нас смотрят!

Несмотря на ее явно недоброжелательный тон, настроение у меня было превосходное. Я наслаждался возможностью быть рядом с ней, прикосновениями ее руки, я вдруг почувствовал, что окружающие монстры симпатичны мне, я им прощал все, ибо они явно ценили Ирину, явно любовались ею, явно завидовали мне. Был момент, когда я вдруг поверил, что мы все тут действительно избранные: талантливые, знаменитые, богатые, легкие, веселые, искрометные, красивые… Я усугубил свое блаженное состояние изрядным количеством крепких напитков, в изобилии стоявших на столе. И, улучив момент, довольно-таки нагло обнял Ирину за плечи и поцеловал в шею.

— Что вы делаете? — прошипела она, продолжая улыбаться.

— Мы на «ты»!

— Прекрати!

— Нам надо составить контракт. Что это такое вообще? Меня уговорили изображать твоего жениха, тебя уговорили изображать мою невесту, но это все на словах. Надо заключить контракты с ними и друг с другом! Чтобы я точно знал: обнять, например, имею право, а поцеловать не имею права. А если все-таки не удержался — штраф. За поцелуй в шею столько-то, за поцелуй в щеку столько-то, ну, а…

— Прекратите! Вы напились, что ли?

— Отнюдь! Я пьян от счастья!

Ирина сочла за самое благоразумное дождаться первого же момента, когда будет прилично уйти. И не преминула этим моментом воспользоваться.

— Все, успокойся! — сказала она на улице.

— Да успокоился уже, — сказал я с горечью. — Знаешь, не нравится мне эта чепуха. Будь здорова.

И пошел, махнув ей на прощанье рукой. Она тут же догнала меня.

— Ты куда?

— На метро. Где здесь ближайшее метро?

— Постой!

Улыбаясь окружающим и глазеющим (милые бранятся — только тешатся!), Ирина взяла меня под руку.

— Ты с ума сошел? Отсюда никто не уезжает на метро. Где твоя машина?

— Опять двадцать пять: нет у меня машины! У Валеры есть машина, не путай. Помнишь Валеру? Такой симпатичный молодой человек. Кажется, у вас были какие-то отношения?

— Господи, морока! Садись в мою машину!

И она усадила меня в машину, которую как раз ей подали. В машине она сняла не только улыбку, показалось, она сняла лицо.

Стала злой, раздраженной и даже, трудно поверить, некрасивой.

У ближайшей станции метро остановилась. Огляделась, словно проверяя, нет ли слежки. И сказала:

— Выходите. Вы правы, это страшная чепуха. Я постараюсь сделать все, чтобы мы больше никогда не увиделись.

26

Старания ее не увенчались успехом. Не потому, конечно, что Кичину настолько уж понравился сюжет о любви молодой знаменитой женщины к пожилому, безвестному, но якобы гениальному писателю. Причина была в Беклеяеве, который действительно затеял поход во власть или на власть, что одно и то же. Беклеяеву нужно было насолить, требовалось вывести его из равновесия.

Ко мне явилась пиар-менеджер и имиджмейкер Аня, девочка лет двадцати пяти, высокая, с большими руками и ногами, белесыми волосами, бровями и ресницами, прозрачно голубоглазая и веснушчатая.

— Анна Ликина, — протянула она мне свою могучую руку.

— Ликина? — переспросил я, чувствуя мощное пожатие жестких пальцев.

— Ну. А что?

— Писательница есть такая.

— Может быть. Не читала.

— Но вы же должны заниматься всеми моими делами, в том числе и литературными, я правильно понимаю?

— Ну. А при чем тут писательница какая-то?

— Она — это я. То есть я — это она. Почитали бы.

— А. Это успеется.

— Вы однофамилица, это замечательно, я ведь был уверен, что выдумал эту фамилию, что фамилия искусственная.

— Ничего не искусственная. Это мамина вообще-то. Так, — оглядела она меня, — чего будем с имиджем-то придумывать?

— А так, как есть, я не гожусь?

— Годитесь. Но все-таки можно харизмы добавить. Почему, думаете, тот же политолог П. все время в черных очках?

— Харизмы добавляет?

— А то. Или: актер Б. все время в черной шляпе. Можно, конечно, и без этого. Но лучше, когда фенечка какая-нибудь. Фишка. Простая, но эффектная.

Сама Аня была одета без затей и без фишек. Джинсы до того затертые, что казались грязными, впрочем, возможно, они такими и были. Застиранная футболка с какой-то надписью, буквы наполовину стерлись и слиняли. Из босоножек высовываются большие ногти с облупившимся лаком.

И мы поехали на ее небольшом, юрком джипе искать для меня фенечки или фишки.

Прибыли в фирменный магазин, где Аня повела меня смотреть рубашки, брюки (точнее сказать: штаны) и блузы; такую одежду я видел однажды в костюмерной театра, куда попал давным-давно по журналистским делам, и, помнится, простодушно удивлялся: то, что из зала виделось красивым, элегантным, крепко и искусно сшитым, вблизи оказалось засаленной рванью, мешковиной без подкладки, с грубыми швами, с висящими и торчащими отовсюду нитками.

— Сейчас будем мерить, — сказала Аня, выбрав несколько тряпок.

— Вы уверены, что мне пойдет?

— Это всем идет. Это — …, - Аня назвала имя всемирно известного портного, то бишь кутюрье.

— Вообще-то это уже носили, вам не кажется?

— Бросьте. Идите меряйте!

В кабинке я напялил мятые штаны цвета кофе с молоком (да еще и в каких-то пятнах, будто на них пролили кофе без молока) и такого же колера блузу с костяными пуговицами. Еще бы драную соломенную шляпу, думал я, рассматривая себя в зеркале, и — готовое пугало.

— Как вы там? — нетерпеливо спросила Аня.

— Сами смотрите.

Аня отдернула занавеску и критически оглядела меня. Я ждал, что она расхохочется или хотя бы наконец улыбнется. Но она деловито сказала:

— Я так и думала. Очень идет. Сразу лет на десять моложе, между прочим.

— Да?

Я осмотрел себя еще раз и склонен был с нею согласиться. Слегка нелепо, но есть какая-то в этом свобода и великолепная небрежность.

— Вы не думайте, — сказала Аня, — это повседневная одежда. Нормальную, на выход, мы в другом месте будем смотреть.

— Я надеюсь.

Войдя во вкус, я решил прихватить еще несколько вещей. Аня с помощью продавщиц подносила, я примеривал.

Две продавщицы, молоденькие девушки, о чем-то переговаривались, поглядывая на меня. Наверное, решают, кто мне эта девица, дочь или любовница, думал я. И ошибся. Приблизившись ко мне, пока Аня что-то сосредоточенно рассматривала, одна из девушек, смущаясь, сказала:

— Извините, мы вот тут поспорили, вы Асимов или Анисимов? Извините.

— Мы в газетах фотографию видели, — объяснила вторая. — Но у нас газет этих нет сейчас, вот мы и поспорили.

— А на что? — поинтересовался я.

— Да так, просто на интерес.

— Что ж, вы обе выиграли. Я Анисимов и Асимов одновременно.

— Ой, — сказала одна из девушек, — а вы, правда, муж Виленской?

— Пока нет.

— А правда, что ей на самом деле сорок два года? — спросила вторая.

— Вранье. Двадцать семь.

— Вот так! Я же говорила! — торжествующе воскликнула первая. — А, извините, у вас с собой книг ваших нету? Мы не в подарок просим, мы бы купили. Мы тут заходили в книжный, говорят: скоро будут.

— Да, скоро будут. Придется потерпеть. Специально потом зайду и подарю по книжке. С автографом.

— Спасибо! — хором воскликнули счастливые девушки.

Подошла Аня и, недоброжелательно посмотрев на девушек, сказала:

— Все, больше тут делать нечего, едем дальше.

Мы потратили весь день на покупки. Но фишка или фенечка все не находились. Аня и шейный платок мне повязывала, и что-то вроде амулета с камешками навешивала, и пестрые галстуки нацепляла — все не то.

— Ладно, — сказала она. — Это мы еще подумаем, а пока едем голову в порядок приводить.

— Вы уверены, что надо?

— Конечно. Ирина сказала: обязательно.

— Ну, если Ирина сказала…

Она привезла меня в куафюрное заведение, где над моею головой стали виться сразу две мастерицы.

— В какой цвет? — спросили они Аню, сидящую в сторонке с журналом.

— Меня бы тоже спросить, — подал я голос.

Аня кивком согласилась: клиент сам решит.

Я решил, что мне нужен прежний мой цвет — светло-русый, почти пепельный. Девушки пообещали и выкрасили меня в соломенный цвет с паскудным цыплячьим оттенком.

— Нормально! — оценила Аня.

— Какого черта! — не согласился я. — Я же сказал: светло-русый с пепельным оттенком. Вот такой! — ткнул я в большой картонный лист, на котором, как листья в гербарии, были прикреплены прядки волос самых разных цветов и оттенков.

— Такого по вашему волосу трудно добиться. У вас волос неоднородный, оправдывалась одна из девушек.

А я вспомнил, как Нина всегда не любила вот это вот: «волос» в устах парикмахерш, да и в других устах. Она жаловалась, что, когда говорят не «волосы», а «волос», она почему-то представляет себе большую и абсолютно лысую голову, из темени которой вьется толстый, жирный и черный единственный волос.