Клиника: анатомия жизни - Артур Хейли

— Доктор Дорнбергер слушает.

Звонила одна его пациентка. Час назад у нее начались схватки, а теперь у нее отошли воды. Пациентка была совсем молодой, это были первые роды. Она задыхалась от волнения, хотя изо всех сил старалась его скрыть.

Дорнбергер принялся спокойно инструктировать пациентку:

— Ваш муж дома?

— Да, доктор.

— Тогда соберите вещи, и пусть он отвезет вас в клинику. Я приму вас, как только вы приедете. У нас впереди масса времени, вот увидите.

Даже по телефону он почувствовал, что волнение пациентки улеглось. Ему почти всегда удавалось успокаивать рожениц, и он считал это такой же неотъемлемой частью своей работы, как назначение лечения или операции. Правда, теперь он сам ощутил некоторое волнение. Каждый новый случай всегда оказывал на него такое действие. По логике вещей, думал Дорнбергер, он должен был уже давно утратить всякие чувства и переживания по этому поводу. За долгие годы работы в медицине врачи имеют обыкновение становиться непробиваемыми, назначения их — стереотипными и механическими, а отношение к больным — безучастным. Но все это ни в коей мере не коснулось Дорнбергера — возможно, потому, что даже теперь, по прошествии стольких лет, он очень любил свое дело.

Он взялся за курительную трубку, но потом отложил ее в сторону и потянулся к телефону. Надо позвонить в акушерское отделение, сказать, что в клинику везут его пациентку.

Глава 8

— Я не уверен даже в том, что победа над полиомиелитом была благом или необходимостью.

Эту фразу произнес Юстас Суэйн — основатель империи универмагов, миллионер и филантроп, а также член совета директоров клиники Трех Графств. Гости уютно расположились в облицованной дубом, мягко освещенной библиотеке старого, но импозантного особняка, расположенного на пятидесяти акрах парка близ восточной окраины Берлингтона.

— Невозможно, чтобы вы говорили это всерьез, — небрежно заметил Ордэн Браун. И председатель совета директоров улыбнулся двум присутствовавшим женщинам — своей жене Амелии и дочери Суэйна Дениз Кванц.

Кент О’Доннелл отпил немного коньяка, бесшумно поданного слугой, и откинулся на спинку глубокого кожаного кресла, которое он выбрал, когда гости после обеда перешли в библиотеку. Сцена, на взгляд О’Доннелла, была почти средневековой. Он окинул взглядом освещенное приглушенным светом помещение, ряды переплетенных в кожу книг, которые стояли на стеллажах, достигавших высокого деревянного потолка, тяжеловесную мебель из темного старого дуба. В необъятном камине лежали огромные поленья. В этот теплый июльский вечер они не горели, но по первому же знаку хозяина слуга был готов поджечь их факелом. Юстас Суэйн сидел напротив О’Доннелла как король в похожем на трон кресле с прямой спинкой, а остальные гости расположились перед ним полукругом, словно подданные.

— Я говорю вполне серьезно. — Суэйн поставил на стол стакан с бренди и подался вперед. — О, я, конечно, признаюсь: покажите мне ребенка на костылях, и я, забыв обо всем, полезу в карман за чековой книжкой. Но я говорю о деле в широкой перспективе. Факт остается фактом, и я готов спорить с любым, кто станет это отрицать: мы занимаемся тем, что ослабляем род человеческий.

Этот аргумент не отличался новизной. О’Доннелл учтиво возразил:

— Вы хотите предложить, чтобы мы прекратили медицинские исследования, заморозили наши знания и технологии и перестали помышлять о победах над другими болезнями.

— Вы не сможете этого сделать, — ответил Суэйн. — Это так же невозможно, как заставить гадаринских свиней не прыгать с обрыва.

О’Доннелл рассмеялся:

— Не скажу, что мне нравится эта аналогия. Но если так, то к чему спор?

— К чему? — Суэйн стукнул кулаком по подлокотнику кресла. — К тому, что вы можете только что-то критиковать и не можете ничего сделать, чтобы это изменить.

— Понимаю, — сказал О’Доннелл, чувствуя, что не хочет углубляться в эту дискуссию. Кроме того, спор мог повредить отношениям с Суэйном как его самого, так и Ордэна Брауна, а они приехали сюда как раз для того, чтобы их улучшить. О’Доннелл окинул взглядом присутствующих в библиотеке людей. Амелия Браун, с которой О’Доннелл был хорошо знаком после посещений дома председателя совета директоров, перехватила его взгляд и улыбнулась. Жена была в курсе всех дел своего мужа и знала всю подноготную политики руководства клиники.

Дениз Кванц, замужняя дочь Юстаса Суэйна, внимательно слушала.

За обедом О’Доннелл обнаружил, что его взгляд совершенно невольно то и дело останавливается на миссис Кванц. Трудно было поверить, что эта женщина — родная дочь жесткого циничного человека, сидевшего во главе стола. В свои семьдесят восемь лет он все еще проявлял мертвую хватку, приобретенную в бурном и жестоком мире крупных дельцов рынка розничной торговли. Временами он пользовался преимуществами своего возраста и отпускал колкие замечания в адрес гостей, хотя О’Доннелл подозревал — он просто провоцирует спор. О’Доннелл даже поймал себя на мысли о том, что престарелого мальчишку до сих пор тянет подраться, пусть даже теперь только словесно. Интуитивно О’Доннелл чувствовал, что Суэйн преувеличивает свою антипатию к медицине только для того, чтобы поддержать свою злость. Исподволь разглядывая старика, О’Доннелл решил, что не последнюю роль в этом играют подагра и ревматизм.

В отличие от отца Дениз Кванц говорила вежливо и мягко. Она не раз сглаживала отцовские резкости, добавляя к ним несколько разумных слов. О’Доннелл отметил, что она к тому же красива и красота эта подчеркивается очарованием зрелости, которая приходит иногда к женщине в сорокалетием возрасте. О’Доннелл узнал, что Дениз часто приезжает в Берлингтон из Нью-Йорка. Вероятно, она не хочет бросать отца и периодически приглядывает за ним. Жена Суэйна умерла много лет назад. Из разговора, однако, выяснилось, что большую часть времени Дениз проводит все же в Нью-Йорке. Пару раз она упомянула своих детей, но имя мужа не было названо ни разу. О’Доннелл решил, что они либо живут раздельно, либо давно развелись. Кент невольно сравнил Дениз Кванц и Люси Грейнджер. Эти две женщины были абсолютно разными. Люси, с ее успешной профессиональной карьерой, чувствовала себя в медицинской и больничной среде как рыба в воде и могла сблизиться с таким мужчиной, как он, на почве общих профессиональных интересов. Дениз Кванц была женщина свободная, богатая и независимая. Несомненно, она вращалась в великосветском обществе, но, несмотря на это — О’Доннелл чувствовал это инстинктивно, — умела создать в доме тепло и уют. Кент задумался: какая из двух женщин больше подходит для мужчины — та, которая посвятила себя профессии, или та, которая выбрала личную жизнь!

Дениз отвлекла О’Доннелла от его мыслей:

— Я уверена, что вы не сдадитесь так просто, доктор О’Доннелл. Не дайте отцу так легко отделаться.

Старик фыркнул:

— Мне не от чего отделываться. Все ясно как божий день. Веками природное равновесие сдерживало рост населения. После всплеска рождаемости наступал голод, уменьшавший численность населения.

В разговор вмешался Ордэн Браун:

— Но во многих случаях причины сокращения численности были чисто политическими, не имеющими ничего общего с силами природы.

— Иногда случалось и такое, в этом я могу с вами согласиться. — Суэйн беззаботно махнул рукой. — Но в гибели слабых членов популяции нет ничего политического.

— Вы имеете в виду слабых или бедных? — спросил О’Доннелл. «Ты хотел спора, — подумал он, — и ты его получишь».

— Я имею в виду только то, что сказал, — слабых. — Старик произнес это резко, но Кент чувствовал — он наслаждается спором. — Во время чумы или другой эпидемии слабые вымирали, а выживали сильнейшие. Другие болезни выполняют такую же функцию, поддерживая численность населения на определенном уровне — естественном. За счет этого сохранялись сильные, и именно они порождали следующие поколения.

— Юстас, вы действительно считаете, что современное человечество выродилось? — Амелия Браун задала этот вопрос с улыбкой, и О’Доннелл отметил про себя — она понимает, что старику все это очень нравится.

— Мы полным ходом идем к вырождению, — подтвердил ей старик, — по крайней мере здесь, на Западе. Мы искусственно продлеваем жизнь калекам, слабакам и больным. Мы навязываем обществу непосильное бремя — содержание неприспособленных к жизни, неспособных внести вклад в общее благо. Скажите мне, какой смысл в пансионатах и клиниках для неизлечимых больных? Сегодня медицина спасает больных, которым надо дать возможность умереть. Но мы помогаем им жить, позволяем совокупляться и размножаться, передавая бесполезность детям, внукам и правнукам.

— Связь между наследственностью и болезнями пока не выяснена, — напомнил старику О’Доннелл.