Опасная колея - Юлия Федотова

— Ты кто таков? Зачем явился среди ночи? Вот городового кликну! — брякнул так, и самому смешно стало: можно подумать, ночные чудовища боятся городовых!

Послышалась возня, глаза часто заморгали.

— Я эта… Дяденька прислали! — голос был хрипловатым, нечеловеческим. Впрочем, чего можно ожидать от обладателя таких глаз? Не столько испуганный, сколько заинтригованный Ивенский потянулся к столику, зажёг лампу.

Верно говорят — у страха глаза велики, с перепугу можно и простого, безобидного домового за чёрную гончую принять! Да, это был именно домовой, обитатель пыльных запечий, тёмных подполий и чердаков. Ростом в аршин с малым, кожа серая, голова лысая, борода до пят, одет в серое, опрятно, но сам босиком.

— Зачем же ты людей по ночам беспокоишь? — напустился на него Роман Григорьевич, раздосадованный глупым своим испугом. — А ещё говорят, в дорогих гостиницах и домовые особые — степенные, не озоруют никогда! Утром велю хозяину, пусть зовёт колдуна, чтоб тебя с места сжил!

Домовой переполошился.

— Ай! Ай! Не надо колдуна звать, неповинного гнать! Ведь мы нездешние, с Васильева острова мы! Дяденька нас прислали, велели кой-чё передать!

Роман Григорьевич сел, завернувшись в одеяло. Велел раздражённо:

— Ну, так передавай, что велели, да убирайся, откуда пришёл! — ему отчаянно захотелось спать, наскучила вся эта мистическая канитель.

Тут домовой приосанился, прокашлялся, пригладил бороду и принялся обстоятельно излагать.

— Так что, призвали меня дядюшка и наказали: ступай, говорит, разыщи гостей московских, и передай. Поутру пусть непременно навестит меня старшой, сам-один. Переговорить надобно по делу, его ын-те-ре-суюшшему, — последнее слово далось ночному гостю явно не без усилия.

— Ясно, — кивнул Роман Григорьевич утомлено. Он слышал, что маги нередко используют мелкую нежить в качестве посыльных: и удобно — уж эти-то любого отыщут, из-под земли достанут, и слугам платить не надо, и секретность будет соблюдена. — Но неужели нельзя было утра дождаться, а? Будить-то зачем?

— Я ведь не будил, — отчего-то оробев, возразил домовой. — Вы, господин, сами пробудилися, а я стоял тихенько-тихенько, ждал. Разве бы я посмел будить? Я таких, как вы, страсть боюся!

— Людей, что ли? — удивился Роман Григорьевич. — Домовые боятся людей? С каких это пор?

— Не-е! — затряс лысенькой головёнкой пришелец. — Людей мы не боимся, чего их бояться, ежели они ни на что не способны: ни в стену пройти, ни веником обернуться. Ночью на человека навались посильнее — он и помер! Какой тут страх? Мы других, таких, как вы, боимся. Ка-ак глянете глазом — аж внутре всё обмирает…

— Ладно, — перебил Роман Григорьевич вообразив, что домового ему послали нездорового на голову. — Скажи, где твой дядюшка живёт, и сгинь. Не то и вправду ка-ак гляну!

— Говорю, говорю, — подобострастно закивал тот. — Васильев остров, Новый Амстердам,[19] Косая линия, собственный дом колдуна Ворона. Спросите — любой вам покажет…

— Спросим, — обещал Ивенский. — Исчезни.

Посыльный раскланялся и вместо того, чтобы, по обыкновению всех домовых, скрыться в стене, медленно истаял в воздухе, как и не было. Видно, приказание страшного Романа Григорьевича он воспринял слишком буквально.

Удальцев повалился на подушку в надежде продолжить грубо прерванный сон, но тут прицепился Удальцев, чрезвычайно взбудораженный от любопытства.

— Ваше высоко… тьфу! Роман Григорьевич! А о чём это он толковал? Почему домовые вас боятся? Вы разве не человек?!

— Нет, конечно, — ответил Ивенский с большим достоинством. — Какой же я человек? Разве похож я на человека? Я этот… как его… — не сразу придумалось, — зверь василиск! У меня и тело львиное, и хвост змеиный, а вместо папеньки Григория Романовича — чёрный петух!

— Роман Григорьевич! Это вы так шутите, да? — догадался юноша.

— Нет, я убийственно серьёзен! — фыркнули его высокоблагородие и зарылись носом в подушку.

Наступило утро — розовое, морозное. Новый Амстердам радовал глаз своим необычным видом: прямые, как стрелы, улицы-каналы, теперь прочно скованные льдом, небольшие домочки в два-три этажа, выстроенные на западный манер: узкие цветные фасады, тесно прилепились друг к другу, фронтоны скруглены, высокие крыши крыты красной черепицей, на каждой — затейливый флюгер. Высоких заборов нет. Мостовая очищена от снега до самого булыжника — как лето под ногами. Из булочных тянет свежей сдобой. Трубочисты-чухонцы в чёрных костюмах и цилиндрах, с лесенками за спиной, спешат на работу. Вдалеке растопырила крылья ветряная мельница, не то для дела поставленная, не то для красоты.

Посреди этой европейской идиллии дом колдуна Ворона выглядел инородно и дико — ему бы место в глухом лесу, среди корявых северных елей, среди серых мхов да зелёных болотин. Видно, так оно и было когда-то, во времена давние, первозданные. Но отступил вековой лес под топорами петровских плотников, а дом остался — не решились тронуть чародеев приют. Так и стоит с тех пор — массивный прочерневший сруб из аршинных брёвен, мрачно смотрит на изящных своих соседей маленькими слюдяными окошками. Дерновая крыша нависает над ними, застит и без того скудный свет. Вход широкий, но такой низкий, что поневоле поклонишься, дверь дубовая, кованая — молотом не прошибёшь. Над дверью прибит череп — то ли конский, то ли чудовища какого, скалит щербатую пасть. За домом — двор, обнесённый высоченным частоколом, и на кольях тоже черепа, да как бы не человечьи!

— Роман Григорьевич! — взмолился Удальцев. — Вы один туда пойдёте? Как же я допущу-то? В таком месте недолго и сгинуть! Вон они, черепа! Страшно!

— Ну что за глупости! — рассердился Ивенский. — Всё-таки мы не в княжеской Руси живём, чтобы человек сгинул средь бела дня. Хотя… поплюйте, чтоб не накаркать! И тем более, ждите меня здесь. В доме вы мне против чёрного колдуна ничем не поможете, а тут — хоть городового кликнете.

— Кликну, не сомневайтесь, — горячо обещал Удальцев, шутки на этот раз не поняв.[20] — Я вас вон в той булочной буду ожидать, можно? На улице холодно очень… Только вы недолго, ладно? Не задерживайтесь, смотрите, я волноваться стану!

По-хорошему, следовало бы строго отчитать подчинённого, поставить на место. А то осмелел, вздумал указывать начальству. Но поскольку двигала Удальцевым исключительно тревога о его, начальства, здравии и благополучии, Роман Григорьевич сердиться не стал, обещал покладисто:

— Постараюсь.

…На стук не вышел никто, дверь отворилась сама. Секунду помедлив, он шагнул через порог, нырнул в тёплый сумрак колдовского жилища, и дверь шумно захлопнулась за его спиной. Ивенский почувствовал себя пленником.

— А! Явился! Ну, ступай в избу, — донеслось из глубины, и Роман Григорьевич пошёл на голос, моргая и стараясь ничего не задевать сослепу — после яркого утреннего света глаза не сразу привыкли к темноте. К счастью, за тёмными, без окон, сенями открылось помещение чуть более светлое, со слюдяным окошком под самым потолком. Гость — или пленник? — осторожно огляделся.

Это было очень диковинное место. Ах, как не походило оно на импозантные квартиры академических магов! А он ещё счёл старомодной обстановку в доме покойного Контоккайнена! Да по сравнению с логовом колдуна Ворона, она просто блистала новизной! С каждым шагом Роману Григорьевичу всё больше казалось, будто переступив порог этого дома, он канул в далёкое прошлое, во времена той самой княжеской Руси, когда никого не удивляло, если люди пропадали бесследно средь бела дня…

Здесь даже печи — обычной, русской печи, непременной принадлежности каждой уважающей себя избы, не имелось, её заменял какой-то архаичный каменный очаг без дымохода — потолок сделался бархатно-чёрным от многовековой копоти. Мебель была чрезвычайно грубой и массивной, такую теперь и в самой глухой деревне, пожалуй, не встретишь: длинный стол на ногах-брёвнах, лавки по стенам, лежанка, покрытая медвежьей шкурой, длинные полки из неструганной доски. На этом древнем, примитивном фоне выделялся сундук, тоже древний, но весьма искусной работы: красиво окованный и расписной. Правда, краски потемнели настолько, что ничего было не разобрать, от этого изображение казалось зловещим.

Через всю клеть — назвать это убогое помещение «комнатой» или «горницей» язык не поворачивался, из угла в угол, в перекрест, были протянуты две верёвки, плотно увешанные чем-то неприятным. Будто бельё после стирки, свисали с них какие-то безглазые куколки, кикиморки, скрученные из тряпок, одни за ноги, другие за голову подвешенные. Мотались чуть не до пола пучки сухих трав и отвратительного вида кореньев, связки крысиных хвостов (по крайней мере, так показалось Роману Григорьевичу), ещё много всякой всячины, вовсе ни на что не похожей — приходилось сквозь неё пробираться, задевая то плечом, то головой. Поэтому хозяина дома он заметил те сразу, тот сидел в самом дальнем и тёмном углу, в современном, как ни странно, кресле на гнутых ножках, и выжидающе наблюдал за гостем.