Ветер с севера - Вилар Симона

Люди стихли, внимая его рассказу. Многие из них тоже были беженцами из Сомюра и живо помнили события тех дней. Брат Серваций был тогда словно бешеный бык, долгое время к нему нельзя было даже подступиться, пока его не приворожила Тетсинда из монастырских литов и не родила ему близнецов. Настоятель смотрел на этот союз сквозь пальцы, ибо Сервацию, травнику и врачевателю, успешно лечившему как людей, так и скотину, в большом монастырском хозяйстве не было цены.

– Храни нас Господь от ярости норманнов! – громко произнес, складывая ладони, преподобный Радон, и все сидевшие за столами опустились на колени и принялись молиться. В наступившей тишине жутковато прозвучал дребезжащий смешок блаженного Ремигия.

Граф Фульк вдруг с силой грохнул по столешнице кулаком.

– Клянусь верблюжьим рубищем Иоанна Крестителя, все вы тут в Гиларии такие же дураки, как и этот блаженный. Веселитесь как дети, поете, корчуете лес, пашете землю, поете псалмы. Многим ли помогли бы молитвы в Париже, если бы не славный король Эд? И тем не менее вы отталкиваете мою протянутую руку. Молчи, Радон! Твой Гиларий слишком разросся. Сомюр все еще лежит в руинах, корабли норманнов что ни день бороздят Луару, а их лазутчики шныряют по берегам в поисках поживы. Храни вас Бог, но если вы откажетесь от моей защиты и, как прежде, станете прятаться за своим жалким частоколом, то рано или поздно узнаете, что такое свирепость людей с Севера. И это так же верно, как «Отче наш». Ибо как запах меда влечет медведя к лесному дуплу, полному пчел, так и запах достатка привлекает викингов к легкой добыче.

Он замолчал, тяжело дыша. Радон хмуро глядел на него.

– А чем ты лучше норманна, Фульк? Ты полагаешь, что нам здесь в глуши неведомо, как ты сам разоряешь монастыри, которые вверяются твоему попечительству?

Фульк Анжуйский гневно затряс косами.

– Откуси себе язык, брюхатый святоша! Я гневаюсь лишь на тех, кто не покоряется моей воле. И ты сам разбойничал, присвоив себе Бертинское угодье. Спрячь свою паршивую ухмылку, если не хочешь, чтобы я до ушей распорол твою пасть!

– Плевок сатаны, пожиратель падали, антихрист! – взревел аббат, грозно сверля очами рыжего Фулька и решительно закатывая рукава.

В толпе обеспокоенно загудели. Тяжба между графом и аббатом из-за богатых угодий барона Бертина Сомюрского тянулась уже давно. И сейчас одно упоминание о них могло перерасти, как прежде, в стычку. Крестьян было гораздо больше, но за воинами графа была сила оружия.

Тем временем между Фульком и Радоном встала Пипина Анжуйская.

– Во имя самого Спасителя, страдавшего за нас на кресте, уймитесь оба!

Она взволнованно дышала, когда противники, угрюмо потупясь, сели, повернувшись друг к другу спиной. В этой женщине была какая-то властная, умиротворяющая сила. Однако наблюдавшего за происходящим Ги сейчас больше всего поразило выражение ярости на лице этой обычно спокойной женщины. Она подошла сзади к брату и положила руки на его закованные в броню плечи.

– Скажи, Фульк, скажи во имя самого Неба, неужели нет на всей земле франков места, где бы христианин победил норманна? Неужели выветрился из сердец свободных франков отважный дух Хлодвига[49] или великого победителя арабов при Пуатье Карла Мартелла?[50]

Фульк сосредоточенно сопел, теребя рыжую косу.

– Это не так. Вспомни, Пипина, разве покойный брат нынешнего короля Людовика III не разбил их в Сокур-ан-Виме в год твоей свадьбы с Беренгаром Бане – упокой, Господи, его душу? Хо! А как же славная победа короля Эда на Монфоконе, когда он разгромил викингов так, что…

– Но это было очень давно, Фульк!

Граф беспокойно заерзал.

– Я сам не раз отбивал их налеты на Тур и Анжу, – несколько неуверенно проговорил он, поскольку ему приходилось сталкиваться лишь с разрозненными отрядами норманнов.

Отхлебнув вина из шлема и отжав намокшие усы, Фульк угрюмо заметил:

– А как одолеть этих дьяволов во плоти, если, когда язычники жгут селения и швыряют на копья наших детей, сами франки не хотят объединиться для борьбы с ними? В то время как норманны расхищают наши богатства, каждый барон, заткнув секиру за пояс, только и ждет, как бы пограбить соседа. Может, и правы церковники, утверждающие, что норманны – всего лишь кара за грехи христиан?

– Проклятье! – жестко, стиснув зубы, процедила Пипина. Ее брат кивнул, решив, что проклятье графини относится лишь к викингам.

– Истинный крест, сестра моя. Эти псы, как проказа, гложут земли франков. В Анжу, в леса Турени что ни день прибывают беженцы. Так было, и когда ты с малышкой Эммой на руках в толпе нищих брела в Анжу, так происходит и по сей день. Земли Северной Нейстрии лежат пустыней от океана до Луары, одни лишь волки-викинги чувствуют себя там привольно среди выжженных городов, опустевших деревень, разрушенных монастырей. Говорят, теперь можно много дней скакать по старым римским дорогам, по которым когда-то чередой шли торговые караваны, и где не было ни души, – одни волки да воронье. Если где-то и осталась жизнь, то либо в лесах, либо в пещерах. Лишь прокаженных не трогает секира язычников – из боязни заразы, и зловонные толпы этих живых трупов, стуча костылями, наполнили когда-то одну из самых цветущих провинций империи Карла Великого. Запустение, голод, заброшенные поля… Я сам видел это, когда ездил в Париж к Роберту Нейстрийскому. Никто не смеет вступить на дороги той земли, что зовется Нормандией, не захватив с собой отряд менее чем в сотню копий. Но и тогда не слышно обычного гомона вавассоров. Двигаться стараются быстро и бесшумно, словно стремясь поскорее покинуть этот проклятый край, где царит смерть. Не осталось в Нормандии былых богатств, благочестивые монахи унесли в иные земли даже мощи праведников, дабы язычники не надругались над святынями. Теперь этой землей завладел нечистый, и с тех пор там все словно впало в сон. Нет, неверно, заметны и там новшества. Прежде путники теряли дар речи, видя распятых на крестах франков, – этой казни в насмешку над нашей верой подвергали несчастных христиан, запрещая снимать тела с крестов, чтобы они разлагались на символе веры. Теперь же правящий в Нормандии викинг Ролло перенял у франков виселицу…

Он не договорил. Пипина Анжуйская, до этого молча, со скорбным лицом стоявшая за плечами брата, вдруг вскрикнула, как от боли, и, схватив брата за косу, запрокинула ему голову.

– Что ты сказал, безумец?! – воскликнула она, и лицо ее исказилось гримасой такой лютой ненависти, что Фульк так и остался смотреть на нее недоуменным взглядом снизу вверх. – Что ты сказал? Ролло? Дьявол Ролло, тот, что разрушил Байе?!

В тот же миг Эмма метнулась к матери.

– Ради самого неба, матушка, ради нашей христианской веры, успокойтесь! Молю вас, возьмите себя в руки!

Ее легкомыслие и веселость как ветром сдуло. Теперь это была заботливая, нежная дочь, опасающаяся за мать, но вместе с тем достаточно сильная, чтобы увести потерявшую голову женщину от Фулька и бережно усадить ее за стол.

– Ради кротости Христовой, дядя, ведь вы знаете, что для нее значит это имя!

Фульк засопел молча и не нашел лучшего выхода, как вновь погрузить усы в шлем с красным, как кровь, вином.

– Смиритесь, сестра моя в Господе, – словно вспомнив о своих пастырских обязанностях, начал было преподобный Радон, но его речь уже прерывалась пьяной икотой, и он предпочел умолкнуть.

– Ролло… – твердила Пипина, словно в трансе. – Ролло жив!.. Этот зверь не мог уцелеть, после того как его же сталь поразила его гнилое нутро! Он захлебывался кровью – я видела это своими глазами!

Эмма, ласково обняв мать, нашептывала ей слова утешения. В глазах девушки стояли слезы.

– Забудь, забудь все. Это ушло. И тот человек давно умер, ты ведь знаешь.

Наконец напряжение отпустило графиню. Она смогла вздохнуть.

– Истинный крест – это так. И тот разбойник – да проклянет его Бог! – уже давно должен был сгнить в земле, а душа его отправиться в преисподнюю.