Отдельное требование - Ольга Лаврова

Он выполнил свой долг, разве этого мало?

Стрепетов уже и не думал, что когда-нибудь услышит о Васятине и получит ответы на свои вопросы.

Но прошло несколько месяцев, и вдруг на очередном утреннем оперативном совещании Головкин безо всякого нажима, даже не взглянув на Стрепетова, точно так же, как до этого он зачитывал другие документы, огласил ориентировку о раскрытии Магаданским уголовным розыском опасной шайки расхитителей золота на прииске «Бурхала».

Половина похищенного золота была поделена между преступниками, другая — отправлена ими на «материк» и хранилась у «надежного человека». Отвозил это золото Васятин и еще один из участников хищения. «Надежный человек» был предупрежден, что спрятанное у него он должен будет отдать только тем, кто предъявит ему в виде пароля разрезанную фотокарточку и адрес «надежного человека», написанный его собственной рукой. Головкин назвал какой-то поселок в Псковской области и адрес, по которому был найден и арестован «надежный человек» — участник хищения. Знакомый адрес: Первомайская, д. 16, кв. 3.

Преступники не доверяли друг другу, и поэтому адрес и фотокарточку «надежному человеку» должны были предъявить двое. Только при этом условии он должен был выдать «клад».

Но напарник Васятина — он и придумал эту систему «двойного контроля» — просчитался. На обратном пути Васятин выхватил у него кисет с адресом (фотография была у Васятина) и сбросил своего попутчика под встречный поезд. Сам же решил вернуться назад, за золотом — делиться с сообщниками Васятин счел излишним...

По мере того как Головкин читал, перед Стрепетовым — словно какой-то фокусник доставал их из пустоты — появлялись все те предметы, которые он так дотошно описывал в протоколе той ночью в поселковой милиции. И ждал появления каждого нового, словно еще и еще одного подтверждения правильности всего того, что он тогда делал...

«Ага, вот она, косынка...»

— «Преступник, — читал Головкин, — пытался отрицать свою совместную поездку с погибшим. Однако изъятая у него при задержании женская косынка была опознана одной из пассажирок поезда как принадлежащая ей».

«...Психология преступника, — подумал Стрепетов. — Как характерно. Награбил золота, но по дороге спер у случайной попутчицы косынку... А вот и Пашка!»

Чтобы забрать у «надежного человека» золото, Васятину нужен был подставной напарник. Для этого-то он и хотел использовать случайного знакомого — Пашку, разумеется, — не посвящая его в суть операции и не делясь. Что он собирался сделать дальше с Пашкой, Васятин, естественно, показаний не дал. Что его могут у Пашки найти, ему и в голову не приходило.

Теперь Стрепетов получил ответы на все вопросы.

После ориентировки Головкин прочитал приказ министра о награждении работников Магаданского уголовного розыска. А в конце объявлялась благодарность следователю Стрепетову, который при выполнении «отдельного требования» проявил настойчивость и мужество, задержав Васятина.

Сейчас, полгода спустя, Стрепетову уже казалось, что никакой особой настойчивости и мужества он и не проявлял. Просто, через полгода все кажется простым, он принял к исполнению «отдельное требование». Требование к его совести, к его профессиональному мастерству. Вот и все.

ЦЕНА ИСТИНЫ

Окачурин давно привык к тому, что глаза его ведут какое-то автономное существование.

Это начиналось с утра, стоило ему выйти из дому. Шесть лестничных маршей вниз — перед дверью Федосовых уютно свернулся на коврике рыжий кот, на стене опять написано мелом: «Катька дура». Пановы не вынули с вечера газету: почтовый ящик белеет дырочками. Это последнее, что Окачурин замечает вполне сознательно. Но вот хлопнула дверь подъезда, пятьдесят шагов по улице — все, глаза обособились. Теперь Окачурин мог ехать, стоять, с кем угодно беседовать, думать о том, что у внучки опять ангина, а новый сосед (такой чудак!) не играет в шашки, — глазам не было до этого никакого дела. Глаза смотрели. Смотрели не напряженно, без настороженности, почти без всякого выражения. Толпа текла мимо, навстречу, наперерез, здесь образовывала скопления, там — пустоты, и глаза охватывали ее целиком, оценивали, сортировали, систематизировали. Вероятно, тут не обходилось без головы Окачурина, но совсем для него незаметно. По его мнению, глаза действовали самостоятельно. Он терял над ними контроль, он мог бы только выключить их, плотно сомкнув веки. Но какому участковому придет на ум зажмуриваться при исполнении служебных обязанностей?

Глаза смотрели. Иногда мимоходом, не отвлекаясь от главного, выполняли кое-какую мелкую работенку для Окачурина лично: взглядывали на часы, подсчитывали на ладони медяки, если ему хотелось выпить газировки, выбирали место, где переступить лужу. И вдруг... вдруг они швыряли его вперед, и, на лету соображая, почему он это делает, Окачурин крепко брал кого-то за локоть или прикладывал руку к козырьку и просил предъявить документы. Редко ошибались эти блекло-серые, невыразительные глаза.

Однажды без всякого к тому повода, доверяясь единственно глазам, он задержал человека, у которого было рассовано по карманам три заряженных пистолета: несколько часов назад тот убил вахтера и вскрыл сейф отдела охраны крупного завода. «И как только тебя осенило?!» — изумлялись друзья-приятели. Окачурин отвечал категорично, но весьма туманно: «Видно птицу по полету!»

Но чаще глаза вылавливали, конечно, рыбку помельче: хулиганов-карманников, спекулянтов, привокзальных воришек. Вот, скажем, такой случай. Идут люди из бани, день субботний, дело к вечеру. Все идут себе — и ладно. А одного Окачурин вдруг хвать — и в отделение. За что про что? Сам не знает. А на поверку оказалось — не зря. Парень стащил из раздевалки чужой костюм, да не впервой уже, только сходило с рук. Дело его вел потом Кока Светаев, и тоже все допытывался у Окачурина, почему задержал. Окачурин долго мялся. «Стало быть, по подозрению...» — говорит. «По какому же?» — «По малым уликам...» — «Пусть по малым, да по каким именно?» Наконец одну выжал: «Лицо не распаренное. А раз из бани идет, чтоб его!..»

Окачурин не обладал умением округло излагать вслух свои мысли. Кстати, о его фамилии. На самом деле он был Чурин. Окачуриным его сделал дурацкий случай. На одном собрании докладчик помянул трех участковых, награжденных в прошлом месяце денежными премиями. «Д. И. Ванин, — прочел он по бумажке. — С. С. Голышев...» А третья фамилия была написана неразборчиво, и он запнулся. Чурин, сидевший в первом ряду и превосходно знавший, кому досталась эта последняя премия (потому что внук уже неделю гонял на новом велосипеде, а сам он стал обладателем отличнейшей удочки и набора каких-то гибких мормышек), Чурин решил подсобить докладчику и деликатно подсказал: «О-Ка-Чурин». Его звали Осипом Кузьмичом. «Ага, спасибо! — обрадовался докладчик. — Так, вот, товарищи Ванин, Голышев и Окачурин...» Зал покатился. А прозвище прилепилось намертво.

Сейчас он стоит на вокзальной площади. Наконец-то лето. Весна столько буксовала, что все сроки прошли, и теперь из земли поперло как на дрожжах. Почки проклюнулись уже месяц назад, да так и остались: чуяли, что впереди холода. А потом враз, в несколько дней, деревья зазеленели, загустели, и все зацвело. Благодать! А внутри помимо сознания быстро пощелкивал счетчик: «Приезжий. Приезжий. Провожающий. Прохожий. Отъезжающий. Отъезжающий. Дачник. Прохожий. Курортница с юга. До чего успела загореть! Хороша, чтоб ее!.. (Это глаза отметили лично для Окачурина — надо ж ему иметь развлечение.) Провожающие... Приезжий. Приезжий. Прохожий. Баба с рынка. Прохожий. Компания какая-то. Еще баба. Компания. Командированный. Компания, компания, компания...

Опять! Так и толкает. Придется понаблюдать. Вот отсюда, из-за киоска. Трое мужчин, две женщины. Одна ничего, брюнеточка, только больно раскормлена. Спорят о чем-то. Или ругаются? Ругаются. Но тихо, ничего не поймешь. Стараются внимания не привлекать. Ну и что? Может, они от воспитанности. Наплевать, что ли... Нет, глаза не пускают. Ладно, постою. Сильно ругаются. Так и толкает, так и толкает. Может, подерутся? Вот тогда б я их забрал. За милую душу! А на что они мне сдались?.. Нет, не подерутся. Культурно ругаются, чтоб их! Нешто документы проверить? Пустой номер. Приличные люди. Извиняйся потом. Блондиночка тоже ничего, когда в профиль. А мужички-то так себе, мелковаты. Да и в годах. У одного вон уже лысина на маковке. Хоть и зализал, а видно. Здорово он злится — плешка аж кумачом светит. А второй-то челюстью так и ворочает; того гляди укусит».

Разговаривая так сам с собою в тенечке за киоском, Окачурин вдруг обнаружил, что мысленно уже отправил всех пятерых за решетку. «Ай-я-яй! — всполошился он. — Это ведь неспроста!»

Он затоптался, словно стоял на горячем, и едва удержался от желания броситься, настигнуть, схватить. «Ай-я-яй, ай-я-яй!»