Храни тебя бог, Ланселот! - Эндре Гейереш

— Я не разговариваю с рабами. Я их убиваю. И это уже большая им честь.

— Ты слышал, Дарк? Выходит, мы уже добились того, что Непобедимый Властелин согласен собственноручно убивать вас.

Дарк хотя и вспотел от страха, но на ногах стоял твердо.

— Не понимаю слов твоих, господин рыцарь, — взглянул он на Ланселота.

— Не беда, друг. А теперь ступай. И не сомневайся: эти, — качнул он головой в сторону псов, — не погонятся за тобой. Иди и скажи друзьям своим, к ним идет сын Годревура, он просит помощи и сам за то помощь окажет. Ступай же с миром! И еще одно узнай, Дарк. Ты, человек, вот куда уже поднявшийся с четверенек, — я признаю тебя соратником своим, у нас будет одна судьба, и я давно люблю тебя.

Дарк ничего не сказал, долгим взглядом посмотрел на Ланселота, потом, мельком, на Дракона, и хотя метнулся в глазах его страх, но продолжалось это всего лишь мгновенье.

— Я скажу все, что ты поручил мне, Ланселот.

И, от великого уважения не посмев коснуться Ланселота, он погладил вороного коня.

Все следили за ним глазами, пока он не скрылся среди холмов. Тогда Ланселот, не разжимая зубов, засмеялся Дракону в лицо, погрозил колоссу мечом своим и тоже ускакал прочь. Взлетал песок по следу его, и лениво колыхались рядом морские волны. Дракон долго смотрел ему вслед, пока не исчез он за желтым склоном холма. Тут опомнился он, обернулся. Два военачальника стояли за его спиной.

— Он отпетый безумец, — пролаял один из них, — следовало прикончить его.

— Все одно вернуться назад не посмеет, — проворчал другой.

— Эх, попадись он мне, уж я бы его проучил…

— Ты? Свободного человека?!

Дракон, который знал, почему должен был отпустить Ланселота, воззрился на них. Ничто не шевельнулось на покрытом чешуей лице его, и желтые лягушачьи глаза не дрогнули.

— Готовьтесь к осаде!

Трудное это дело — рассудить, кто прав, кто не прав меж людей или существ, человеку подобных, так как истина не требует, но полагает началом начал измерение одинаковой меркой. Только как же мерить одинаковой меркой в тяжком споре Дракона и Ланселота? Дракон, добыв себе власть и высокое звание охранителя, наместника Мерлина, цеплялся за право сие и за власть зубами и когтями. И, не видя ничего, кроме собственной правды, только о ней и твердя, во имя ее полюбил он — не слишком сильно, но несомненно — Ланселота и как раз потому не склонен был отдать свое место без боя. Ведь кто стоит против него? Ланселот, удачливый Ланселот — тот, кто мужал в славных битвах, никогда не знал на себе пут бессмысленного послушания, не способен был и не желал понять — горячая голова — самую сущность Дракона, и от всего сердца питал отвращение к методе его. А между тем, углубясь несколько в этот вопрос, надобно будет признать, что Дракон — правда, поработив и запугав своих подданных, — сохранил Мерлина. Оберегал от бессмысленного и глупого любопытства, подвергал испытанию, прогонял от Мерлина недостойных, наводя ужас либо псами своими, либо собственным леденящим душу обличьем, и Мерлин даже помогал ему, ибо не просыпался же по первому зову! Потому-то сэр Галахад, например, отрастил бороду, поэтому стал он угрюм и печален. Но — спрашиваю я в сознании неведения своего и горькой тоски — как должен был поступить Ланселот? По глупому моему разумению я повторяю одно: пусть бы сам господь наш Иисус объявил, что дважды два — это пять, я, хоть и молюсь ему коленопреклоненно, все ж, прислушавшись к разуму моему, должен буду сказать: неправо глаголешь, о господи! Ибо дважды два — четыре. Здесь ли, там ли, да где угодно. Так и Ланселот, обманутый Драконом, но уже о том догадавшийся, пока чудище разглагольствовало о своем «милосердии», мог единственным образом продолжить свой путь. Вернуться к тем, кто ждал его. Или должен он был вернуться к Артуру, бежавшему от ужасного Драконова лика? Или к Галахаду, отрастившему бороду и погрузившемуся в печаль, когда ясно стало, что Достойный Рыцарь — не он? Или мне вспомнить Гиневру? А не то и тупоумную рыцарскую стаю и собак, тявкающих взапуски? Или глупеньких красавиц со шлейфами, только и видевших в Ланселоте, что он белокур и ладно танцует, а позднее — что славно сражается на турнирах? Так куда же ему возвращаться?

Только лишь к тем, что жили в норах, как крысы, к тем, из коих сам он был родом, кого едва знал, но чьим был по крови, — среди кого были такие люди, как Дарк.

Вот почему оставалась ему одна, одна-единственная возможность борьбы против перепуганных Драконовых псов, против молчаливого и явственно озабоченного Грозного Властелина. Та, которую предложил ему Дарк. Дарк, на кого он взирал со снисходительным добродушием и — до сих пор — без особого уважения. «Мы очень ждем тебя, Ланселот!» ибо, помимо ужасной логики «дважды два — четыре», есть еще что-то другое; оно не столь легко поддается подсчету и не столь очевидно, но по меньшей мере столь же истинно. Здесь же пред нами случилась встреча возможного и действительного: Ланселот узнал, откуда он родом, узнал, кто отец его, Годревур, и не было у него иных союзников, кроме этих униженных до полуживотных, до скотины людей, кроме них одних, от которых происходил и он.

Прежде чем вновь вернуться к моей истории, где события предстанут перед читателем в роковой их жестокости и неприкрыто проявятся все интересы и страсти, я почитаю необходимым — нет, не повременить с описанием их, но еще кое о чем рассказать; ибо поступки людей суть истинные доказательства их намерений, но, будучи только поступками, многие их причины — например, поступков самого Ланселота, причины той битвы — затушевывают лишь новую легенду творя, а то и вовсе их искажают.

Решающая схватка, осада и разгром Драконьего замка случились, бесспорно, благодаря появлению Ланселота, его замыслу, происхождению его и дарованиям, завершившись великой победой. И хотя в Британии и в иных дальних краях имелось еще несколько рыцарей того же размаха, возглавил приступ все-таки Ланселот и через него принял заслуженную смерть Дракон. Значит, личность этого рыцаря от событий неотделима, и я утверждаю сущую правду, когда говорю, что и не было у него иных помыслов, иной цели. Да только это лишь одна сторона истины. Вырастая при Артуровом дворе, окруженный любовью Артура, он упивался рассказами короля о пути к Мерлину — той части пути, какую он одолел, — и о Мерлине, которого Артур даже не видел. С жадностью вслушивался он в сказания бардов и, как я уже упоминал, научился читать, хотя многие тому удивлялись, а кое-кто над ним даже глумился, — а научился, среди прочих причин, еще потому, что желал ознакомиться и с такими пергаментами монахов, в коих повествовалось не только о судьбе Мерлина и Артурова королевства; и, думаю я, ум его от этого много развился. Прозванный в те времена еще Легконогим, Ланселот усердно учился, ума-разума набирался — если так оно, — прислушиваясь к пересудам простонародья и песням сказителей, разбирая письмена святых отцов. Насколько дозволял то его юный возраст, жаждал он познать истину и мечтал о битве, в какой подымет секиру свою во имя этой познанной истины. Он ненавидел Дракона идейно, любил Мерлина принципиально и лишь томился по желанной битве против Дракона и ради Мерлина. Узнав от Дарка, что очутился в ходе скитаний среди земляков и единокровных своих, он был взволнован, но не опечален. Когда же услышал о смерти матери своей, Вивианы, охватило его горькое сознание вины и впал он в безумие ярости, хотя для того, кто себя посвятил служению великой цели, безудержная мстительная злоба — опасная западня. Из-за нее почти невозможна осмотрительная ясность в решениях. А без этого выиграть битву немыслимо. Увидя Дарка, положение народа его и нищету его семьи, узнав о судьбе своей матери, Ланселот, хотя прибыл на эту землю носителем истины и борцом за утверждение справедливости, искал уже крови и мести, только мести.

А теперь — не знаю даже, в который раз, — я вновь опишу читателям сей хроники унижение Ланселота на морском берегу, лживое милосердие Дракона, затем спор их и, наконец, вызов! И напомню еще о том, что Ланселот оставил в пыли рыцарские перчатки свои и плащ. Ибо если в истории Дракона, Ланселота и прочих что-то достойно внимания, то и сей факт, думаю, того достоин. Дракон, утопая в весьма любопытном смешении хвастливого торжества и страха своего перед Мерлином, — быть может, и для позднейших времен пригодится сей опыт! — вновь чудовищно просчитался. Он уже знал непоколебимость Ланселота, его необузданный нрав и уповал лишь на то, что, унизив, сделает его не Ланселотом либо, смертельно оскорбив, вызовет на поединок и уничтожит, сотрет его с лика земли. Поскольку же знал он — во всяком случае, понаслышке — лишь того Ланселота, каким он был прежде, то весьма удивился, а потом и вовсе охвачен был страхом, когда Ланселот, открыто сказав ему о своих планах, махнул рукой на прощанье и ускакал по сверкающему песку, берегом глухо ворчавшего моря. Дракон тут дрогнул, ибо толком не уразумел, что же произошло. Так и всякий тиран, узурпатор либо мошенник — он до той лишь поры уверен в себе, пока не повстречается с тем, кто поймет драконьи замыслы, увидит насквозь их и затем действует.