Том 5. Ранний восход. Маяковский – сам - Лев Кассиль

– Ну, уже успел все изложить! – послышался густой, раскатистый бас.

Коля невольно отпрянул от фотографии, оглянулся и увидел входившего в комнату профессора. Он был невысок, но очень широкоплеч. Лицо его дышало веселым здоровьем, загар скрадывал морщинки возле насмешливых, младенчески светлых и полных какого-то озорного любопытства глаз. Виски белели, а русая, почти не тронутая сединой небольшая старомодная бородка не вязалась с вельветовой детской курточкой, из нагрудного кармана которой торчали цветные карандаши, кончик «вечной» ручки и виднелось круглое толстое стекло в ободке. На профессоре были те же короткие штаны и толстые туристские чулки («альпинистские», как определил Коля), в каких он был изображен на снимке Скульптурного грота Кунгурской пещеры. И походка у него была удивительно жизнерадостная. Сразу чувствовалось, что человек любит движение и уверенно ходит по земле. Он вошел энергичным шагом, слегка склонив голову набок, держа одну руку на отлете и отщелкивая пальцами каждый шаг.

Коля вытянулся и поднял руку, салютуя по-пионерски:

– Здравствуйте!

– Ага! Привет под салютом, как говорится. Честь имею – Гайбуров. – Профессор энергично тряхнул своей короткой подвижной рукой Колину руку. – Ну вот, садись сюда, – сказал он, указывая на большой кожаный диван.

Но этого ему показалось мало. Он, видно, не любил ждать. Нетерпеливо ухватив Колю за локоть, он потянул его к дивану и крепко усадил возле себя. Потом вдруг снял со стола какой-то цветной камешек, поднес под самый нос Коле и быстро спросил:

– Это что? Как называется?

Коля, не прикасаясь к сверкающему полупрозрачному, таящему в себе коричневый тон камню, вглядывался в его гладкие грани и молчал.

Юра что-то зашептал сзади.

– Но-но! – прикрикнул на него отец. – Не подсказывать! Меня, брат, не проведешь, я сам был первый подсказчик и всю вашу технику знаю… Так, значит, не знаешь, что это такое? Худо. Надо знать. Мои пионеры в кружке с закрытыми глазами назовут. Это горный дымчатый хрусталь, разновидность кварца. А вот это, – профессор, приподнявшись, точным, ловким движением снял с полки одного из шкафчиков стекловидный брусок, остроконечный, с лиловым нежным отливом, – это его, так сказать, двоюродный брат – кристалл аметиста. Тоже, конечно, не ограненный. А ведь это, милый человек, надо бы тебе знать, если ты действительно хочешь стать художником. Художником в полном смысле этого очень серьезного слова, а не дилетантом. Ты обязан знать многое. Художник должен знать и цветы, и камни, и птичьи голоса, и повадки зверей, и людские обычаи. Все ему должно быть понятно – и законы света (оптика, значит), и ход созвездий, и движение истории, и строение Земли… Да, милый друг-человек, обязательно! И структура кристаллов и строение человеческого общества. Цены на хлеб, формулы, которым подчиняются пар и электроток, государственные порядки, тайны атома – все должно занимать воображение истинного художника. А иначе это будет пустоцвет. У нас вот тоже встречаются такие минералы в нашем деле. Посмотришь – самоцвет, драгоценность, а колупнешь – труха, обманка.

– А я еще вовсе и не знаю, буду ли я художником, – тихо сказал Коля.

– Что? Уже испугался? Э-э, мил человек, не годится! Очень легко отступаешь. Ты меня пойми верно. Я не хочу сказать, что ты должен быть специалистом во всех областях. Ломоносовым стать было трудно. А сейчас это уже вообще невозможно. Человечество накопило слишком много знаний. Сегодня настоящим ученым может считаться тот, кто имеет представление обо всем, но об одном – знает все! То есть все, что сейчас доступно знанию. И это уже очень много. И надо быть любопытным. И рядом со своим делом надо иметь много знаний. Ну, в общем, я тебя, вижу, совсем ошарашил. Лучше покажи-ка мне свои рисунки.

– Да я не знаю… – замялся Коля. – Это Юра велел, чтоб я принес.

– Ну и очень хорошо, что велел! Давай, давай, выкладывай.

Коля неверными руками развязал тесемочки папки и стал вынимать рисунки. Тут были натюрморты, сделанные в студии, уличные зарисовки, композиции «по памяти и воображению».

– Гм! Витязи русские… так. А это? Скажи пожалуйста, какая сердитая хозяйка! А это что – дворник, верховный судья? Эге, так!.. Ну, это ты тут краски немножко переложил, – тихонько и ворчливо, себе под нос говорил профессор, перебирая рисунки.

Потом он долго молча вглядывался в несколько отложенных в сторону Колиных работ. Коля следил за выражением его лица. Профессор нахмурился, уставившись в одну из работ, откинулся на минутку, опять склонился над рисунком.

– Как фамилия? – вдруг спросил он. – Дмитриев Коля, так? Так вот что я вам скажу, дорогой товарищ Дмитриев Николай… – Профессор почему-то, сам, очевидно, того не заметив, перешел на «вы». – Я не большой специалист по этой части, но кое-что разумею. С большими художниками дружбу водил. И я вам скажу: для вашего возраста это просто здорово. То, что вы сомневаетесь, это тоже хорошо. Я этих самоуверенных молодых людей не очень-то долюбливаю. Вы, конечно, еще, милый друг-человек, пока неуч. Силенка у вас, видно, есть, а тратите вы ее часто без толку. Сколько я понимаю, в рисунке вы крепче, а вот в цвете еще плутаете. Да и понятно: надо учиться, работать. Вот я читал как-то у занятного французского писателя Жюля Ренара – очень верно сказано: «Талант – вопрос количества. Талант не в том, чтобы написать одну страницу, а в том, чтоб написать их триста… Сильные волей не колеблются. Они садятся за стол, они обливаются по́том. Они доведут дело до конца… Они испишут всю бумагу. И в этом – отличие талантливых людей от малодушных, которые никогда ничего не начнут…» Значит, надо побороть малодушие и работать, работать! А школу, конечно, пока не бросать. Ни в коем случае. Без знаний вы сегодня нуль при любом таланте. Я вот как полагаю… Талант есть более свойство души. Знание – это вооружение ума. Мастерство представляет собой функцию… ну, проще говоря, выражение воли, которая ищет средства и способы приложить к делу силу ума и души. Понятно я говорю? Не сложно?

Коля энергично и согласно закивал головой. Ему было ужасно приятно, что профессор говорит с ним, как со взрослым. Он жадно глотал и впитывал всем своим существом каждое слово Гайбурова.

– Да вот и ваш Чистяков… Слышали о Чистякове? Ну, еще услышите не раз, если будете серьезно учиться. Сильнейший был художник и совершенно гениальный педагог. Так вот, Чистяков, в конце концов, тоже говорил, что полное искусство – это чувствовать, знать и уметь. Вот я вижу, что чувствовать вы кое-что уже чувствуете, а вот знаете мало и умеете, естественно, еще меньше.

– Да что это ты ему «вы» стал говорить? – засмеялся Юра.

– Да ну? – изумился профессор. – А я и сам не заметил. Ну, значит, зауважал… – Он расхохотался так громко и раскатисто, что на столе перед ним колыхнулась какая-то бумажка, в шкафчике звякнули минералы на стеклянных полках. – Да-да, видно, зауважал! – Он широко развел руками. – Но вы не думайте, что очень уж умилился. Я умиляться не люблю, не способен, извините. Вот перечитывал я как-то Джека Лондона…

– Я тоже читал Джека Лондона, – решился вставить Коля.

– Очень хорошо сделали, что читали. Так там у него где-то сказано: «Молодости угождают». Это очень верно сказано. Детством умиляются, молодости угождают, старости уступают. А вот зрелость сама за себя и за всех постоять должна, надеяться ей не на что. Так что я вас утешать не собираюсь. Добывайте себе хорошую зрелость трудом, упрямством… А вот мне скажите лучше, задумывались вы когда-нибудь, почему вам так хочется рисовать?

Он пристально посмотрел Коле прямо в глаза.

Но Коля не отвел взгляда, хотя вопрос был неожиданный.

– Ну, я не знаю… – начал он. И остановился.

– А вы не умствуйте, не мудрите. Вот как понимаете, как чувствуете, так и скажите, – подбадривал его Гайбуров.

Коля собрался с мыслями.

– Потому… – сказал он, – потому что, я думаю, очень много интересного, красивого везде в жизни есть… А вот некоторые ходят и не замечают… Мне даже обидно иногда делается. И вот я смотрю, смотрю, стараюсь запомнить, а потом закрою глаза, помечтаю, все это у себя внутри представлю, потом проверю в натуре, если можно, и уже после рисую. Только об этом я вам не могу хорошо рассказать, потому что это… как-то само…

– А я от тебя особого красноречия и не жду, дорогой мой, – сказал профессор, весь как-то заметно подобрев и поэтому, должно быть, снова перейдя на «ты». – Очень плохо было бы, если бы ты мне все это так гладенько расписал, готовыми и чужими словечками. Я, знаешь, побаиваюсь людей со слишком отточенной дикцией в комнатном разговоре (Тут Коля разом вспомнил про Викторина.), со слишком гибкими и размашистыми, как росчерк, фразами и с эдакой бисерной речью, полной слов мнимо значительных, но по сути протокольных. Ты вот вслушивайся почаще, как у нас народ говорит. Фраза широка, свободна. На просторах живет. В звучаниях согласных тверда, как голос человека сильного, уверенного в себе, привыкшего мыслить искренне, высказываться точно, без околичностей. Гласные дышат вольно, аж грудь от них гудит: не только горло – сердце их произносит! Во-о-о!