Александр у края света - Том Холт

— Ну? — сказал он. — Что случилось-то?

Эсхин нахмурился.

— На самом деле я не уверен, — ответил он. — О, сон я помню вполне ясно, и пока я спал, он казался полным смысла. Теперь же...

Тут моряк поднял взгляд и заметил меня. Я тоже заметил, что он заметил меня, но скромно удалиться уже не мог, поскольку этот маневр в тесном пространстве корабля требует хорошей подготовки и тщательного планирования. Тут следует пояснить, что каким-то образом команде стало известно о моих профессиональных занятиях, и будучи людьми крайне суеверными, они восприняли информацию о горшке с демоном с величайшей серьезностью.

— Эвксен, — позвал моряк. — Иди сюда. Я хочу, чтобы ты растолковал мне сон.

Очевидно, он забыл, что не далее как вчера сам полдня учил меня искусству толкования. Так или иначе, спорить смысла не было. Я достал кувшин и присоединился к ним.

— Я стоял на рыночной площади Пагасы, — сказал Эсхин, — и беседовал с какими-то людьми, очевидно, своими знакомыми; внезапно ниоткуда возник пес, который принялся метаться между прилавков, опрокидывая их и убивая людей. Я слышал их крики. Это было ужасно.

Лицо моряка приобрело тревожный зеленоватый оттенок.

— Продолжай, — обратился я к Эсхину совершенно спокойным голосом. — Это довольно интересно.

— Ну так вот, — продолжил свой рассказ Эсхин. — Очень скоро пес разнес весь город, согнал овец и запер их в загоне — к этому моменту мы уже оказались в Пелле, но одновременно это были и Афины; и верите или нет, откуда ни возьмись выпрыгнул лев, хватил пса по голове и убил его. Затем лев повел овец через Геллеспонт в Азию — только это были уже не овцы, это были пчелы — а лев, который перестал быть львом, но все же остался им, расхаживал вдоль рядов, инспектируя крылья и жала, как будто они были воинами на смотру; затем он рассадил их по ульям, которые взвалил на спину человека, так что тот едва-едва ковылял. Потом они вдвоем полетели на восток, и я знаю, что они преодолели долгий путь, но я сразу оказался на дальнем конце его, где и ожидал их. Когда они прилетели, количество ульев выросло невообразимо; я стоял в воротах города, в отчаянии пытаясь захлопнуть их, чтобы не дать им проникнуть внутрь; однако это был один из тех снов, ну, знаете — ворота никак не желали закрываться, хотя ничто им не мешало, а всякий раз, когда я оглядывался, наступающие подступали все ближе и ближе.

В общем, ульи выстроили перед воротам и распахнули заслонки; сотни тысяч мертвых пчел ринулись наружу. Среди них не было ни одной живой пчелы, ни одной. Лев тоже был мертв — я стоял в Собрании, дома, и чуял вонь от львиного трупа, доносящуюся из Азии. Я оглянулся вокруг в поисках хоть кого-нибудь, кто мог бы объяснить мне, что происходит, но все разбегались в разные стороны, не желая со мной говорить. Я пытался заставить их слушать, но они бросились на меня, сбили наземь и стали пинать ногами. И тут ты, — обратился он к моряку, — меня разбудил. Ну? — заключил он, глядя на меня. — Есть у тебя хоть какие-то соображения, что все это может значить?

— Да, — ответил я. — Тебе не следовало есть перед сном острый сыр. Это несварение, вот и все.

Никому из них мои слова не показались забавными, но после этого случая ко мне перестали приставать с толкованием сновидений. Когда на следующий день мы высадились на берег, не встретив пиратов, не разбившись о скалы, не затонув, не столкнувшись с мятежом или проявлением гнева богов, то суеверный моряк, я клянусь тебе, был разочарован. Некоторым не угодишь.

Путешествие из устья реки Аксий до Пеллы, где располагался двор Филиппа, было долгим, но не слишком утомительным. Он прислал за нами отряд всадников, исполнявших роль эскорта, а те привели для нас лошадей; македонцы никогда не ходят пешком, если можно этого избежать. До того момента я имел отрадно мало дел с лошадьми; у отца конь был, поскольку его, по богатству и политическому статусу относящегося к афинскому сословию Всадников, обязывал к тому закон. Этого коня звали Каштан, он поглощал львиную долю нашего ячменя и обитал в конюшне в Паллене; когда я вел себя плохо, отец угрожал, что скормит меня ему. С моей точки зрения это была ужасная угроза. Человек, взбираясь на лошадь, оказывается слишком далеко от земли, а я не вижу смысла подвергать себя подобному риску. Конечно, Фризевт, и ты, и твои ленивые соплеменники чувствуют себя как дома на спинах этих ужасных тварей, каковое обстоятельство я считаю доказательством вашего невежества и дикости, скрывающихся под маской внешней цивилизованности.

Ну да ладно; мы должны были проявлять дипломатичность, и отказ следовать куда угодно в компании кошмарных созданий мог, вероятно, причинить смертельную обиду другой стороне, поэтому мы сели на коней и поскакали прочь от берега, в Пеллу. Роль мешка с овсом, переброшенного через спину осла, удалась мне прекрасно.

Македония делится на две части — равнинную и горную. Горы подковой огибают прекрасные плодородные земли вокруг залива Термаикос. Пелла лежит на равнине, чего я вовсе не ожидал. Мы, афиняне, считаем, что знаем о македонцах все: это звероподобная, вечно пьяная шпана, завернутая в козьи шкуры и обитающая в горных ущельях. В том, что касается горцев, это совершеннейшая правда. Филипп, однако, происходил из семьи равнинных жителей, и хотя те неукоснительно придерживались старых национальных обычаев вроде кровной мести и наследования через отцеубийство, но в течение нескольких поколений изо всех сил старались стать лучше. Дед Филиппа, например, привлек ко двору великого и безнадежно непопулярного афинского поэта Эврипида, причем сделал он это лишь отчасти для того, чтобы досадить вождям горных племен (которым приходилось сидеть смирно и слушать, вместо того, чтобы убивать кого-нибудь на свежем воздухе; мне, прочитавшему собрание сочинений Эврипида, трудно их винить. Я бы тоже лучше кого-нибудь убил).

Мы, невзирая на это, ожидали увидеть что-то вроде длинного сруба — а вместо этого нас ждало чудо из белого и расписанного мрамора, хотя мозаики, на мой взгляд, были слегка кричащими. Вышло так, что я сразу получил преимущество перед своими коллегами-послами. Так уж сложилось, что я любил собак, включая больших и энергичных, а они любили меня. Когда мы въехали за стену дворца царя Филиппа, то обнаружили, что он весь заполнен псами — красой и гордостью горских вождей. Увидев афинянина, который не бросился немедленно прочь, чтобы взлететь на ближайшую стену, когда тварь размером с лошадь, с длиннющим розовым языком и клыками, напоминающими корабельные гвозди, опустила ему на плечи огромные лапы, они были заинтригованы. Я, не вымолвив еще ни словам, с их точки зрения, оказался своим парнем.

В тот момент я еще не ведал, откуда они почерпнули свои познания об афинянах, но очень скоро узнал это.

Да простят меня боги за такие слова, но я обнаружил, что македонцы мне нравятся. Отчасти, я уверен, это объяснялось облегчением от того, что они оказались не хрюкающими дикарями в ожерельях из вражеских зубов. Кроме того, мне было несколько стыдно за настроение своих собратьев, которые с самого начала вели себя так, будто их вот-вот забьют палками, как дроздов, и зажарят, не разделывая, на обед. Демосфен, как и можно было ожидать, учитывая, что он всю жизнь рисовал Филиппа воплощением зла, а македонцев — его демоническими пособниками, вел себя оскорбительнее всех, но и остальные были не сильно лучше. Кроме того, я пытался подвести под свои чувства рациональное основание, предположив, что простота и неформальность филиппова двора импонировали моей кинической части.

Оправдания, оправдания. Они не могли мне не понравиться. Они были в точности как их огромные псы; немного дружелюбия и чуточку смелости, как раз чтобы показать, что ты их не боишься, и они из рычащих волкодавов мгновенно превращались в больших веселых щенков. Разница заключалась в том, что они были готовы отнестись к нам со всей душой, стоило нам выказать хоть малейшее согласия принять их как «истинных» греков — которыми они, положа руку на сердце, не были. Впрочем, я не уверен, что это так уж плохо. Это благоговение, против воли испытываемое ими по отношение к нам только потому, что мы были афинянами, я уловил практически сразу. Они воспринимали нас, подозреваю, как мы воспринимаем богов: мы признаем, что те, вероятно, мудрее нас, безусловно гораздо сильнее, и совершенно определенно не вызывают никакой симпатии. Мы не одобряем богов, утешая себя в своем униженном по отношению к ним положении лишь тем, что с точки зрения морали мы выше их всех, вместе взятых. Я ощущал точно такое же чувство морального превосходства, которое эти прямодушные, простые люди держали между собой и нашей упаднической сложностью, будто щит. Во всяком случае, в тот момент мне так показалось. Я принял это ощущение.

Извини меня за отклонение от темы, но мне вспомнился Диоген... Как-то раз, когда я еще был довольно молод, мы с ним шли через Квартал Горшечников и он указал мне на франтоватого юношу, крикливо разодетого по последней моде, с завитыми и надушенными волосами и аккуратно подстриженной бородой.