Нержавеющий клинок - Фока Бурлачук

Марина опустила голову, молчала. Ей нелегко было ответить. Только теперь она вспомнила, что была когда-то комсомолкой…

— Эка беда, черт подери! Ну, случилось несчастье, с кем не бывает. Сделаете аборт — и вся недолгая, — вслух возмущался Костин. — А немца надо наказать.

Марина приподняла голову, и Ковалик заметил, что в ее потухших глазах сверкнула искорка жизни.

— Если вы поможете нам взять этого Ганса, ваша совесть будет чиста перед людьми и перед мужем. Он все поймет и простит. А после войны я сам приеду сюда и расскажу ему, как все было. Я хоть и безбожник, но верю, что наша сегодняшняя встреча — не слепая случайность, а судьба. Видно, всевышний захотел, чтобы вы остались жить…

— Что же мне делать? — тихо спросила Марина.

— Помочь нам взять его, — ответил Ковалик.

— Они меня за это повесят.

— Вы останетесь вне подозрения, если точно выполните все, что мы скажем.

Когда обо всем было договорено, Марина ушла.

Горе несчастной женщины Ковалик воспринял, как свое собственное. А если подобное случилось и с его Галочкой? Ненависть к оккупантам воспламенилась с новой силой. Он готов пожертвовать жизнью, только бы уберечь жену от позора.

На всякий случай разведчики покинули свое убежище, отошли на километр в сторону и расположились на лугу, в копне свежего сена. Они обсудили в деталях план взятия «языка» — обер-лейтенанта Ганса Кригера.

— Ну, хлопцы, теперь можете досматривать свои сны, — сказал наконец Ковалик, а сам взял бинокль и продолжал вести наблюдение.

Поднялось солнце, небо наполнилось голубым цветом. Приятно пахло сеном. Благодать! Вокруг тишина.

Ковалик вглядывался вдаль, прислушивался. Вот бы сейчас раздеться, снять сапоги и пройти босиком по лугу, как когда-то в детстве. Особенно приятно бродить, когда с травы еще не сошла роса…

Старшина не заметил, как рядом с копной, где укрывались разведчики, плавно опустился аист. Потерял бдительность, старшина. Аист, словно хозяин, обошел свои владения и, несколько раз подпрыгнув, поднялся в воздух, взял курс на деревню, откуда время от времени доносился лай собак. Тихое похрапывание товарищей вызывало сонливость и у Ковалика; чтобы отогнать ее, он достал флягу, налил на ладонь воды, потер лицо, освежился, потом осторожно закурил, держа папиросу в кулаке. Старшина хорошо знал своих солдат. Оба молодые, неженатые. У Костина нет никого: ни матери, ни сестры, ни невесты. Воспитывался в детдоме, работал на заводе. Последнее время Костин начал усиленно ухаживать за полковой медсестрой голубоглазой Светланой. Светлана, очевидно, тоже была неравнодушна к этому невысокому кучерявому парню с серыми глазами, потому что перед его уходом в разведку лично собрала пакет медикаментов и незаметно вложила туда свою маленькую фотокарточку.

Саенко три дня тому назад отметил свое девятнадцатилетие; где-то под Москвой у него жили мать и две сестры, отец воевал на фронте. «Молодой да ранний», — так характеризовали разведчики своего юного коллегу, успевшего заслужить орден Красной Звезды и две медали «За отвагу». Саенко на голову выше Костина, крепче телом, но глаза у него — совсем детские. Однажды он признался Ковалику: «Домой пишу, что служу в части, ремонтирующей машины. Если написать правду, мать и вовсе спать не будет. После войны ей все расскажу. Думаю, она простит мне этот маленький обман. Только бы дожить». — «Доживем», — ответил тогда Ковалик, хотя сам не очень был в этом уверен. Кто гарантирован от смерти на войне? Она ежесекундно властвует над всеми. На глазах Ковалика не стало столько прекрасных парней. Земля им пухом! Сам Захар пока отделался легким ранением, но судьба коварна и изменчива, как погода в марте: бывает, так пригреет солнце, что сердце радуется, а через час уже вьюжит, и света божьего не видно…

Предстояла тяжелая ночь, и, хоть Ковалику ужасно хотелось спать, он не решался разбудить кого-либо.

Пусть ребята отдохнут, они совсем еще юные, а он отоспится позже, если, конечно, удастся…

Зоркий глаз старшины заметил, как в стороне, над дорогой, клубами вздымается пыль. Он приложил к глазам бинокль: из-за бугорка выкатывались две повозки, запряженные коровами. На каждой из них сидело по две женщины. Вскоре уж был слышен скрип несмазанных колес. Повозки повернули на луг, — явно за сеном. Несет же их черт, подумал Ковалик и решил разбудить товарищей. Коровы шли неохотно, временами останавливались ущипнуть свежей травы.

— Эка беда, поможем старушкам погрузить сено — и дело с концом, — не то в шутку, не то всерьез сказал Костин.

Саенко, быстро прикинув, что их копна седьмая от дороги, спокойно сказал:

— До нас не дойдут, разве что начнут брать сено со средней копны, тогда нам вилами в бок.

Старшина смолчал. Повозки остановились возле крайней копны, женщины положили перед коровами по охапке сена, а сами повалились на траву.

— Молочка бы нам парного… — заметил Саенко.

Неожиданно набежали дождевые тучки, небо потемнело. Боясь попасть под дождь, женщины спешно погрузили повозки и медленно удалились.

Ковалик судорожно, с подвывом, зевнул и, расслабив ремень, погрузился в сон. Он сразу же уснул. Сперва ничего не снилось, а потом замельтешило: купаясь в реке, он вдруг почувствовал, что тонет, и начал звать на помощь Галю. А она стояла на берегу и ласково улыбалась, полагая, что он шутит, а он, схваченный судорогой, уже захлебывался, но в самую последнюю минуту почувствовал под ногами что-то твердое, пытался стать на него, а оно трещало и опускалось все ниже и ниже…

К вечеру дождь усилился, а когда стемнело, разведчики оставили обжитое, сухое место и двинулись в путь. Марина указала им кратчайшую и наиболее безопасную дорогу, и они старались придерживаться ее. Однако примерно на полпути забрели в огороды и едва выбрались оттуда: ноги по щиколотку были в грязи. Найти дом Марины оказалось не так-то просто. Из рассказов Марины они знали, что живет она недалеко от немецкой комендатуры, но как ее найдешь в такую темень? Кого спросить, чтобы не вызвать подозрения? Помог случай. Как только они приблизились к центральной улице, услышали молящий крик какого-то юноши, просившего его отпустить. «Давай, давай, сопляк, в комендатуре разберутся, кто ты и куда шел», — пригрозил мужской голос. Двое полицаев конвоировали в комендатуру юношу со связанными сзади руками. Ох, как хотелось полоснуть по предателям из автомата! Но увы… Разведчики приблизились к двухэтажному дому, в котором прежде была школа. Теперь оккупанты разместили там комендатуру. Ковалик облегченно вздохнул:

— Как говорят, начнем танцевать от печки… «Танцевать» долго не пришлось. Дом Марины, где она жила со старой больной матерью, нашли сразу. А вот и условный знак: от ветки старой, наполовину засохшей яблони до угла дома протянута веревка для сушки белья. На веревке болтался кусок старого домотканого половика, освещаемого пучком света из окна.

— Ганса нет, черт бы его побрал, — в сердцах выругался Ковалик.

Было условлено, что если рядом с половиком будет висеть еще какая-нибудь тряпка, значит, Ганс в доме, На тот случай, если Ганс не придет до двенадцати ночи, решено взять его в комендатуре, но это был опасный вариант.

А может, Марина струсила, передумала? Может, на них уже устроена засада? Но их не так-то просто взять: они пустят в ход гранаты.

Костин и Саенко укрылись за густыми кустами малины, Ковалик остался наблюдать за калиткой. До двенадцати было еще далеко. Томительно тянулись минуты. Дождь приутих, набежал ветер и хлопнул открытой форточкой. Чья-то рука тотчас закрыла ее. Через щель возле занавески Ковалик увидел Марину. Она на мгновение появилась в первой комнате, что-то взяла и опять скрылась за дверью. В это время к калитке приблизился человек в черном плаще. Ковалик услышал тихий напев походной немецкой песни. Блеснув черным плащом, словно рыба чешуей, человек юркнул в дом. Ковалик поднял руку — условный знак товарищам: «приготовиться». В фуфайке, накинутой на плечи, из дома вышла Марина, подошла к веревке, торопливо повесила возле половика какую-то тряпку, закрепила ее прищепкой и метнулась к двери. Ковалик заступил ей дорогу, шепнул:

— Оставайтесь пока здесь.

Саенко был уже рядом, Костин перебрался ближе к калитке.

Ковалик и Саенко бесшумно вошли в сени. Старшина подал знак Саенко оставаться в сенях, рывком открыл дверь в комнату и, направив автомат на Ганса, сидящего на кушетке с газетой в руках, приказал:

— Хэнде хох!

Ганс и не попытался сопротивляться, он поднял руки и осоловелыми глазами глядел в лицо Ковалику. Следом за старшиной вбежал Саенко, схватил с тумбочки пистолет Ганса, веревкой скрутил ему руки, засунул в рот кляп и указал немцу на дверь:

— Битте, сволочь!

На улице Ковалик подошел к дрожащей Марине: