Бал. Жар крови - Ирен Немировски

— Ну что такое ты говоришь? Она ни за что бы одна не управилась.

— Почему одна? Мы бы ей помогли, а через несколько лет один из ее братьев смог бы стать управляющим, пока не подрастет малыш. Вылечить ее в состоянии только всепоглощающая работа.

— Или новая любовь, — сказал я.

— Новая любовь, конечно. Но чтобы она пришла (я имею в виду настоящую любовь, честную и чистую), не следует слишком много о ней думать или ее звать. Иначе легко ошибиться. Можно надеть маску любви на самое вульгарное лицо первого встречного. Я от души надеюсь, что в свое время она вновь выйдет замуж, но сначала ей нужно обрести покой. Затем она снова полюбит какого-нибудь славного парня, вроде нашего бедного Жана, и это произойдет совершенно естественно, так как она молода.

Они продолжали беседовать друг с другом о Колетт уверенным, спокойным тоном. Это их дочь. Они произвели ее на свет. Они были уверены, что даже во сне у нее нет от них никаких секретов. В конечном итоге они решили сделать все возможное, чтобы она заинтересовалась оставшейся частью имения, сельскохозяйственными работами, урожаем и угодьями, составляющими наследство ее сына. Когда я их покинул, они сидели на скамейке перед домом, под окнами своей спальни, на той самой скамейке, где когда-то я так долго ждал, прислушиваясь к шороху шагов в ночи.

Старик Декло совсем разболелся. Его жена вызвала ему врача из Крезо, который порекомендовал операцию. Старик поинтересовался, во сколько она ему обойдется. Врач назвал сумму. Декло долгое время молчал, как в тот день, когда пришел ко мне торговаться о покупке небольшого имения Рош; это было вскоре после кончины моей матери. Я помню, что он спросил меня о цене, после чего просидел несколько мгновений с закрытыми глазами. Затем сказал: «Ладно. По рукам». Тогда он был еще бедняком. Он не намного старше меня. Покупка двадцати четырех гектаров стала для него громадной сделкой. А теперь, когда врач сообщил ему, что операция обойдется в десять тысяч франков и при успешном исходе он проживет еще три, четыре, а может, и пять лет, он наверняка подсчитал ценность каждого года и решил, что ни один из них не будет настолько прекрасным, чтобы за него так дорого платить. Он отказался от операции. Когда врач уехал, он сказал жене, что его отец умер от подобной болезни, но очень скоротечной: сгорел за несколько месяцев и сильно страдал. В заключение старик произнес:

— Но это ничего. Страдать мы привыкли.

Это верно: у наших крестьян есть особый талант к жизни в крайне тяжелых условиях. Какими бы они ни были зажиточными, они отвергают удовольствия и даже счастье с безжалостной решительностью, возможно, не доверяя их обманчивым обещаниям. Правда, один раз, насколько мне известно, старик Декло нарушил это правило — в день своей женитьбы на Брижит, о чем он, должно быть, уже сожалел. Итак, он готовится умереть к Рождеству и приводит в порядок свои дела. Наследницей его состояния, видимо, станет его жена: даже если он знает, что она ему изменяет, то примет все меры, чтобы никто не смог ничего заподозрить. Это одновременно вопрос и чести, и верности ближним, своего рода солидарность между супругами или родителями и детьми, когда замалчиваются все раздоры, лишь бы не было скандала и люди ничего не узнали. Однако они ищут не одобрения света — для этого они слишком дики и горды, — они просто боятся, что кто-нибудь обратит на них внимание. Взгляд постороннего вызывает у них невыносимые моральные страдания, что делает их, помимо всего прочего, непроницаемыми для тщеславия. Им столь же неприятно, когда им завидуют, как и тогда, когда их жалеют. Все, чего они желают — это чтобы их оставили в покое. Это их слово, для них оно является синонимом счастья, или, скорее, оно заменяет им отсутствующее счастье. Однажды я услышал, как некая старуха сказала Элен, имея в виду Колетт и несчастный случай, превративший ее во вдову:

— Как жаль, как жаль… На мельнице вашей дочери был такой покой.

И в этом слове слились все ее представления о человеческом счастье.

Вот и старик Декло хочет, чтобы в последние его дни на земле и после его ухода царил покой.

Осень в этом году ранняя. Встав до рассвета, я прогуливаюсь по полям, принадлежавшим многим поколениям моих предков, — их сейчас возделывают чужие люди. Не могу сказать, что меня это угнетает, разве что сердце слегка сжимается… Я не жалею о времени, потраченном в погоне за богатством, когда я покупал лошадей в Канаде или занимался контрабандой кокосового ореха в Тихом океане. Тогда я жаждал странствий, в родной провинции я задыхался от тоски. В двадцать лет эта тоска была настолько сильна, что я бы умер, как мне казалось, если бы мне пришлось здесь остаться. Отца у меня уже не было, а мать не сумела меня удержать. «Это как недуг, — испуганно говорила она, когда я умолял ее дать мне денег и отпустить меня, — обожди немного, это пройдет».

И еще она говорила:

— Вообще-то ты мало чем отличаешься от сына Гонена или от сына Шарля, которые хотят поехать в город и устроиться там рабочими, зная, что это не принесет им большого счастья. Когда я пытаюсь их образумить, они отвечают: «Все-таки это будет какая-никакая, а перемена».

И в самом деле, я желал именно этого — перемен! Моя кровь воспламенялась при одной мысли об огромном мире, где кипела жизнь, в то время как я прозябал здесь. И я уехал, а сейчас я не могу понять, какой бес подстрекал меня отправиться в дальние страны, меня, обычно столь нелюдимого и тяжелого на подъем. Помнится, однажды Колетт Дорен сказала, что я похож на фавна: на самом деле я старый фавн, который больше не преследует нимф, а прячется в своем углу у камелька. И как объяснить, какое удовольствие я в этом нахожу? Я радуюсь простым и доступным вещам: вкусному обеду, хорошему вину и этой тайной тетради, которую я исписываю своими каракулями, наслаждаясь собственным сарказмом. Но главное — это благостное уединение. Что мне еще нужно? А в двадцать лет я пылал!.. Как зарождается в нас этот огонь? Он все пожирает за несколько лет, а иногда и за несколько часов, и затем гаснет. Его губительные последствия мы осознаем позднее. Вы оказываетесь связаны с женщиной, которую больше не любите, или теряете состояние, как я, или же, рожденные для того, чтобы быть лавочником, вы стремитесь стать парижским художником и заканчиваете свои дни в больнице. Кто не претерпел по вине этого огня странное искажение течения своей судьбы в направлении, противоположном ее естественному, глубинному руслу? От этого никуда не деться, и мы все в некоторой степени напоминаем сгорающий в моем камине хворост, который в свое удовольствие пожирает пламя. Возможно, мои обобщения ошибочны и есть люди, которые уже в двадцать лет вполне рассудительны, но я предпочитаю их мудрости свое прошлое безумие.

Мне сообщили, что по настоянию отца Колетт будет сама управлять своим имением. Как говорит Франсуа Эрар, она станет сама себе госпожой. Это заставит ее общаться с людьми, выезжать, а иногда и отстаивать интересы своего сына. Чтобы заставить ее согласиться, Элен убеждала ее столь же ловко и мягко, как поступает, когда надо оторвать от игр маленького Лулу, чтобы он занялся своими уроками. Тоже и с Колетт… Но ее игры окончены.

Только что скончался старик Декло. Он не дотянул до Рождества несколько недель: сердце не выдержало. Теперь его вдова богата. После смерти Сесиль, доброй души, которая ее воспитала, владения Брижит ограничивались Кудрэ; иными словами, у нее практически ничего не было. Дом пришел в негодность, земли были проданы. Кудрэ купил старик Декло, именно тогда он и влюбился в Брижит. Постепенно он вновь отстроил имение, снес старый дом и возвел самый красивый в наших краях особняк. Вместе с имением он приобрел и девицу. Мы все думали, что ей повезло, но сама она наверняка считала Колетт более удачливой — ведь Колетт не пришлось выходить замуж за старика, чтобы жить счастливо и комфортно. Но смерть их уравняла. Интересно, знают ли обе девочки, что… И подозревают ли?.. Да нет, молодость сосредоточена только на себе. Что мы для них? Бледные тени? А они для нас?

По воскресеньям в это время года, когда каждый день идет дождь, я направляюсь в деревню. Я прохожу мимо дома Эраров, не заглядывая к ним. Иногда из окон гостиной доносятся звуки фортепиано — это играет Элен. А иногда я вижу, как, обутая в галоши, она собирает в саду растрепанные огненные георгины или последние розы, которые обычно хранят для Дня всех святых, чтобы возложить на могилы. Она замечает меня и машет рукой, подходит к ограде и просит меня зайти. Но я отказываюсь — в последнее время я не очень расположен к светскому общению. Элен и ее семья действуют на меня как десертное вино, мускат или золотистое фронтиньянское, от которого отвыкло мое нёбо, приученное к старому бургундскому. Я расстаюсь с Элен и дохожу до городка под слегка моросящим дождиком. В городке царят тишина, запустение и тоска; быстро наступает вечер. Я пересекаю площадь с памятником погибшим, выкрашенным в свежие розовые и лазурные тона. Около памятника несет караул солдат. Чуть дальше простирается липовая аллея; почерневшие древние укрепления, аркообразные ворота, которые никуда не ведут и в которых завывает ветер, и наконец — маленькая круглая площадь перед церковью. В сумерках в витрине булочной под лампой с белым бумажным абажуром светятся круглые хлебы в форме короны. Вывески нотариуса и сапожника как будто плывут в туманном воздухе среди серых струй моросящего дождя. Огромный башмак из светлого дерева размерами и формой напоминает колыбель. Напротив расположена «Гостиница путешественников». Я толкаю дверь, и, открываясь, она приводит в движение заливистый колокольчик. И вот я в кафе, где в темном, покрытом гарью камине мерцает красное пламя, в зеркалах отражаются мраморные столики, бильярд, диван с продырявленной в нескольких местах кожей, календарь 1919 года, на котором изображена уроженка Эльзаса в белых чулках, стоящая между двумя военными. В этом кафе каждое воскресенье восемь крестьян (всегда одни и те же) играют в карты. Они перебрасываются привычными фразами. Слышно, как откупоривают пол-литровые бутылки красного вина и как с грохотом ставят на стол граненые стаканы. Я вхожу, и мне навстречу несется неспешное приветствие голосов, повторяющих с хрипотцой, заимствованной нашим людом у говора соседней Бургундии: