На линии огня - Перес-Реверте Артуро

И с этими словами падает ничком, зажмуривается, обхватывает ладонями затылок, открывает рот, чтобы от взрывной волны не лопнули барабанные перепонки. Рядом валится Ольмос.

Звучит оглушительное «пу-у-м-ба».

Да уж, Маноло пришел так пришел. От глухого эха двойного взрыва, пронесшегося по улице вдоль домов, вздрагивает земля, вылетают стекла в окнах, сотрясаются уцелевшие стены, над которыми, перемешиваясь с едким черным дымом, поднимаются тучи цементной пыли.

– Там кто-то есть, – говорит Ольмос.

И правда – через огромный пролом во взорванной стене несется длительный вопль, который человек может исторгнуть, лишь когда нестерпимо страдает его израненное, изувеченное тело. Кто-то, накрытый взрывом, не погиб сразу и, на свою беду, жив до сих пор.

– Легионеры, – удовлетворенно говорит Панисо. – Так им, сволочам, и надо.

– Верно.

Вопль длится почти полминуты не прерываясь, словно тот, кто испускает его, вложил в него последние свои силы, отдал ему весь запас воздуха в легких. Но вот его заглушают разрывы гранат, которые республиканские саперы, рванувшись вперед в еще не рассеявшемся дыму, швыряют в широченную брешь, чтобы потом пробраться через нее и полить все автоматными очередями.

Пато Монсон и капитан Баскуньяна проходят под деревьями, глядя сквозь ветви сосен, как клонящееся к закату солнце окрашивает край небосклона красным. Солдаты, вразброд, поодиночке пришедшие сюда, теперь собираются кучками и лежат или сидят на земле.

– Не горюйте, ребята, – говорит им капитан. – Вы сделали что могли. В следующий раз сделаете лучше.

Кое-кто приветствует командира, вскидывая к виску сжатый кулак. Другие смотрят молча и безучастно.

– У нас теперь есть артиллерия… В следующий раз выйдет удачней.

Кажется, они не очень-то рвутся на новый штурм, думает Пато. Но вслух не произносит ни слова.

Баскуньяна, кажется, читает ее мысли.

– Они и вправду сделали все, что могли, – как бы оправдывая своих людей, говорит он. – Им приказали подняться на вершину – они поднялись. Без огневой поддержки, без прикрытия с воздуха. А минометы недотягивали. Всей защиты – валуны да кустарник.

Сделав еще несколько шагов, он пожимает плечами, кивает, будто отвечая самому себе:

– Да, сделали что могли.

Пато идет рядом, ловит каждое его слово. Еще с прошлой ночи, когда война вдруг явила ей всю свою неприглядную суть и показала, как люди истребляют друг друга, новые открытия следуют одно за другим. То, что она увидела, сильно отличается от фашистских бомбардировок Мадрида, как бы чудовищны ни были они, и от того, что представлялось ей в тылу.

– Как много тут совсем молодых… – удивляется она.

– Да уж… Неполные три недели обучения… Не знают даже азов тактики. Спросишь, как они тут оказались, ответят: «Меня и еще десятка два парней из нашей деревни посадили в грузовик и повезли».

Сняв фуражку, он вытирает пот со лба:

– Прежде чем поднять их в атаку, политкомиссар произнес пламенную речь, которая кончалась так: «Видите вон ту высоту? Она нужна Республике». А знаешь, что ему ответил один? «Ну, раз ей нужно, пусть бы сама и отбивала».

– И что же сказал на это комиссар?

– Не комиссар, а я. «Дубина, ты и есть Республика».

Он замолкает на миг, улыбаясь задумчиво и печально, и договаривает:

– Но что же поделать, если других у нас нет.

– А встречаются и почти старики, – продолжает Пато. – Здесь все – добровольцы?

– Нет, не все. Те, про кого ты говоришь, – резервисты, от сорока и старше. А остальные – с бору, что называется, по сосенке… Этот батальон комплектовали два месяца. Солдат ведь не просто приложение к винтовке и полусотне патронов. Солдатами не рождаются, а становятся, и далеко не все успевают.

Огибая деревья, они по-прежнему идут по сосняку. Иногда чуть соприкасаются плечами, и Пато ощущает запах земли и пота, исходящий от ее спутника.

– Вот потому я и говорю – они сделали все, что могли. И больше, чем можно было ждать. Прыгнули, можно сказать, выше головы. Еще хорошо, что повезло с офицерами: Бош и другие дело свое знают.

– И вы все, наверно, члены партии?

Улыбка на лице капитана обозначается ясней.

– Не все.

Под взглядом Пато он делает еще несколько шагов в молчании – и не переставая улыбаться.

– Я служил в Картахене, в морской пехоте. Был сержантом. И одним из тех, кто остался верен… Знаешь, о чем я говорю?

– Знаю, конечно. И таких, кажется, было немного.

– Нашлись все же некоторые… В основном унтер-офицеры. А я поначалу пошел в Мадрид с колонной Дель-Росаль и был там кем-то вроде военспеца. Сущий кошмар: кого там только не было – каменщики, водопроводчики, конторщики, железнодорожники, студенты с таким избытком жизненных сил, что не жалко было малость и растратить… Ребята отважные, но в военном деле – полные олухи. Приказам не подчинялись, в атаку шли, распевая «Интернационал», мерли как мухи и удирали, не разбирая дороги… Наконец начальство сообразило, что так много не навоюешь, и нас – профессиональных вояк из армии и флота, которым раньше не доверяли, – стали назначать командирами и военными советниками. И вот я здесь.

– Значит, ты не коммунист, – делает вывод Пато.

– Вижу, ты смышленая девушка.

Капитан, остановившись, озирается, глядит сквозь стволы сосен на дорогу, ведущую назад.

– Военное дело сродни изобразительному искусству, – замечает он рассеянно.

Потом смотрит на девушку так, словно только что заметил ее присутствие:

– Как тебя зовут?

– Патрисия.

– А что ты здесь делаешь?

– То же, что и ты, товарищ капитан.

Приветливая улыбка топорщит полоску усов, усиливая сходство капитана с голливудским киноактером.

– Ты из Мадрида?

– Да.

– Студентка, наверно?

– Я работала в компании «Стандард электрика», а восемнадцатого июля добровольно пошла в армию и попала в войска связи. Хотела на фронт, но меня не пускали. Ты нужна здесь, говорили мне. Ты – квалифицированный техник, только надо будет еще подучиться.

– Ну и правильно говорили. – Баскуньяна снова окидывает ее любопытным взглядом. – В бою приходилось бывать?

– Нет. Сегодня – впервые, но что такое война, я знаю. Видела бомбежку… трупы… Все мадридцы знают, что это такое.

– Разумеется.

Капитан идет дальше, а Пато – за ним.

– Почему ты вступила в партию, товарищ Патрисия?

Девушка отвечает не сразу. Звук собственного имени, произнесенного этим почти незнакомым человеком, вызывает у нее странное ощущение – чуть тревожное, но приятное.

– Потому что это единственная в Испании партия, которая почти полностью состоит из рабочих, – говорит она немного погодя. – И это предполагает труд, дисциплину, действенность, героизм без громких слов…

– И очень мало демократии.

– Понятие «демократия» переоценено, – с жаром возражает она. – Это просто форма правления, при которой тираны меняются раз в четыре года.

– Да-да, я знаю… Ее защищают лишь до тех пор, пока она необходима. Это просто фаза, предшествующая диктатуре пролетариата.

– Это ты сказал, товарищ капитан. Не я.

Баскуньяна смотрит на нее с обострившимся интересом:

– Но ты ведь не принадлежишь к рабочему классу. Ты получила образование, у тебя была хорошо оплачиваемая работа. Так что по социальному происхождению ты относишься к буржуазии.

– Помимо хорошей работы, у меня были глаза и уши. И мне не нравилось, что меня считают не одной из тех, кто вскидывает кулак к плечу, а барышней, которую больше всего беспокоит, что нечем краситься, потому что перекись водорода нужна для госпиталей.

Капитан снова улыбается приветливо и задумчиво:

– И много таких, как ты?

– Немало.

– А коммунистки не красятся?

Пато проводит ладонью по коротко стриженной голове:

– Я – нет.

Потом, пройдя несколько шагов, убежденно кивает, словно в ответ своим мыслям.

– Франко – это смерть, – произносит она решительно. – А мы – это жизнь.