Эти господа - Матвей Ройзман

Опираясь подбородком на скипетр из слоновой кости, в плетеном кресле дремлет Сидякин, напоминая пале-рояльского бога неизвестного происхождения. Квадратные очки уполномоченного с’ехали с переносицы, бакенбарды прокисли, а корона на голове (точно в такую облачается священник в Кадашах) еле-еле держится на лбу. Перешивкин снимает треуголку, приседает в реверансе, описывая шляпой полукруг, целует руку Сидякина и, надев треуголку, берет его левой рукой под ляжку, правой за подмышку:

— Поддержите! — обращается он к бухгалтеру. — Легонько!

Мирон Миронович торопливо чмокает в руку Сидякина, подхватывает правой рукой под другую ляжку, левой — под другую подмышку. Раз! И Свдякин сидит на плечах бухгалтера и учителя. Мирон Миронович удивляется, что уполномоченный легче портрета, но досадно ему, что не догадался он об истинном положении Сидлкина и первым не выразил ему верноподданнических чувств. Мирон Миронович видит женственные руки уполномоченного, манжеты с синими запонками и на обшлаге рукава стеариновое пятно.

— Ты гдей-то закапался! — говорит Мирон Миронович и ногтем скоблит пятно. — Да ты половчей располагай задок!

— Бим-бом! — тараторят колокола. — Бим-бом!

— Да здравствует Бимбом настоящий! — орет Мирон Миронович, напрягая легкие. — Ура-а!

— Да здравствует Бимбом Первый, самодержец всероссийский, царь польский, великий князь финляндский и прочая, и прочая! — вторит учитель и запевает густым басом: — Бо-о-же, ца-ря хра-а-ни!

— Си-и-льный, дер-жа-авный, — подхватывает Мирон Миронович, — ца-арствуй на страх вра-га-ам!

Он соображает, что с первым визитом надо отправиться в Теплые ряды, где много евреев, которые понижают цены на товары, вводят в убыток русских торговцев, а сами богатеют. Второй визит в синагогу для ублажения его высокопреосвященства митрополита Владимира и для примерного наказания всех, не верящих в Христа-спасителя. Третий визит в московский университет, где, наверно, студенты будут обороняться; но (об этом давно предупредил градоначальник) на этих крамольников будут пущены казачьи сотни. Мирон Миронович очень любит казаков с саженными пиками и нагайками-хребтоломами, казаки наполняют его сердце гордостью и храбростью. Он незаметно отстраняет щеку от ягодицы Сидякина, поворачивает голову, чтобы посмотреть на своих любимцев, и в ужасе вскрикивает. Сзади по четыре в ряду безмолвно шагают крупные свиньи, уши их подняты, хвосты задраны кверху, жирные глазки блестят, как брильянты.

— Кто это? — насилу поворачивает язык Мирон Миронович.

— Это наши «Короли!» — отвечает Перешивкин, виновато опуская голову. — Шалунишки!

Мирон Миронович чувствует, что уполномоченный потяжелел, давит на плечо, от этого подгибаются ноги, кости хрустят, как под ногами песок, и уже цепляется мысль за последнюю надежду:

— Дозволь отлучиться! — просит Мирон Миронович, — До ветру!

— Не возражаю! — изрекает сверху Сидякин и поднимает скипетр.

Мирон Миронович оставляет уполномоченного на плече Перешивкина, делает несколько шагов в сторону и пускается стремглав.

— Би-им! — удаляются колокола. — Бо-о-ом!

Мирон Миронович оглядывается, за ним галопом скачут свиньи, хрюкают, открывают пасти, и в пасти у всех торчат желтые клыки точь-в-точь, как во рту Перешивкина. Мирон Миронович прибавляет рыси, ему трудно дышать, он вытягивает шею, хватает ртом воздух, но воздух тверд, как сухарь. Вокруг Мирона Мироновича сверкают и вертятся, как коптильники, красные звезды. Красный цвет раздражает его, он мычит и в ярости кружится на одной ноге, как циркуль.

— Какие это к чорту короли! — шепчет Мирон Миронович, пытаясь остановиться. — Это — еврейские свиньи. Рехнусь, как покойница-бабка. Свят, свят, свят!

Навстречу ему трактор тащит сноповязалку, на задней скамейке сидит Перлин, машет вилами на свиней и прячет улыбку в чернокольчатой своей бороде. Мирон Миронович трясет кулаками, скрипит зубами и вопит:

— Убери дочек, чесночную твою мать!

— Купцу не по нраву мои поросятки? — опрашиваем Перлин, поддевает вилами бухгалтера и бросает его на платформу, как сноп.

Лежа ничком, Мирон Миронович чувствует себя маленьким, девятилетним, он знает, что сегодня пятница, т. е. тот день недели, в который отец постоянно порол его. Мирон Миронович не удивляется, что с него снимают брюки и секут собачьей плеткой, держа за голову и за ноги.

— Я вам заменяю папашу! ласково говорит Перлин. — Из вас будет человек!

— Спасибо, мамочка! За битого двух небитых дают, да не берут!

Закрыв глаза, Мирон Миронович летит вниз головой со сноповязалки, стукается лбом о землю, хочет подняться, но руки его упираются в мягкую поверхность. Он открывает глаза и видит, что уткнулся лбом в дубовую спинку кровати. Подушки, одеяло — на полу, перины — сбиты, и ноги его закинуты высоко на перины. Все тело Мирона Мироновича исколото булавками, каждая точка кожи горит и чешется.

— Блохи! — догадался Мирон Миронович, провел рукой по груди, а под рукой — живой бисер… — Почуяли православного!

Он слез с перин, отвернул фитиль, преследовал разбойниц по стене, бил их каблуком штиблета, и они щелкали, как пистоны. Запыхавшись и расчесывая до крови тело, он сел, взглянул на кровать Канфеля. Юрисконсульт спал, подложив правую ладонь под щеку, и только несколько черных точек, на почтительном расстоянии от его носа, играли в чехарду. На стуле, который стоял сбоку изголовья Канфеля, висел костюм, валялось нижнее белье, а на белье стояла раскрытая коробка с японским порошком. Мирон Миронович хлопнул себя по лбу, густо посыпал порошком подушку, простыню, ночную рубашку и себя. Улегшись и укутавшись одеялом до подбородка, он почувствовал, что его опять кусают, откинул одеяло, посмотрел — ни одной скакуньи! От японского порошка шел терпкий запах, за стеной чесались и плевались люди. Мирон Миронович ворочался, ложился на живот, на спину: он обижался на Канфеля. который поднял его среди ночи и повел чорт знает куда, негодовал на Перешивкина, бросившего его на произвол свиней; но всего больше Мирон Миронович злился на себя за то, что дал Перлину высечь себя и еще поблагодарил его.

На окнах заиграл румянец, на белых стенах заалели тени вертящегося коптильника, на комоде, покраснев, японка выглянула из-под зонта и посмотрелась в стекло будильника. Одноногая обезьянка, сидящая у ее ног, высунув язычок, состроила гримаску, и шерсть на ней встала пунцовым ежиком. Пузырьки вспыхнули багрецом, испугали двух черных слоников, поддерживающих безносого Пьеро, который, по традиции, приложив руку к сердцу, обливался кровью. Кровь его капала на кошку-копилку, ее белая манишка и манжетки стали малиновыми, но это нисколько не мешало ей, по той же традиции, замывать лапкой гостей. Смотрящий на это со стенного календаря Калинин снял очки, подышал на них, протер запотевшие стекла носовым платком и просиял хитрой мужицкой улыбкой.

— Погоди, попадешься мне на узенькой дорожке! — прошептал Мирон Миронович, угрожая Перлину. — Выдеру, как Сидорову козу! — и, закрыв глаза, он на всякий случай сжал кулаки и положил их по бокам.

5. ПРИВЫЧНАЯ РОЛЬ

Тетя Рива выгоняла корову и овцу, животные не хотели расставаться с теплой закутой, — она подхлестывала их. Потом проснулся Перлин, одевался, покрякивая, мылся, разбудил Левку, который возился на тюфяке, стукался о стену коленями и головой. В домик вбежала Рахиль, плескалась под рукомойником, гремела посудой, громко сказала:

— Левка, неси воды!

Пастух погнал стадо, животные перегоняли друг друга, во дворах птицы хлопали крыльями. Ржанье, мычанье, меканье, хрюканье, кудахтанье, гоготанье, курлыканье раздирали утреннюю тишину: животные и птицы, как люди, стремились к пище и питью!

Тетя Рива поцеловала племянницу, Рахиль, смеясь, покружила ее по клетушке, усадила на стул:

— Тетечка, сидите, сегодня я кухарничаю!

— Рахилечка, — спросила тетя Рива, пытаясь встать со стула, — гостям сготовить яичницу или что?

— Почему им не потереть чеснок на корочку? — ехидно намекнула Рахиль на любимое кушанье тетки.

— Ай-ай! — воскликнула тетя Рива, вскочила со стула и поймала племянницу пальцами за нос. — Шпилечка! Колючечка!

Откинув одеяло, Канфель сел на кровати, — все белье его было измазано японским порошком. Он стряхнул табачного цвета пылинки, натянул на ногу носок, штанину и надел штиблет. Проделав то же самое с другой ногой, он встал, похлестал себя помочами по зудящей спине, заметил, что только вчера надетые воротник и сорочка посерели от пыли. Одевшись, он приоткрыл дверь, увидел Перлина, поздоровался и вошел:

— У меня есть к вам один вопрос! — сказал Канфель, жмурясь на солнце. — Кому вы запродаете вашу пшеницу?