Георгес или Одевятнадцативековивание - Владимир Покровский

- Куда вы его дели? Что вы с ним сделали? Я вас спрашиваю!

- Валентин? - глупо переспросил я. - Что Валентин? Ах, этот... В ванной, наверное. Туда пошел. А почему...

Нет его в ванной, я смотрела. И нигде нет.

- Ну так, значит, ушел.

- Голый, да? - от негодования ее тело студенисто заколыхалось. - Вот же его одежда (она ткнула пальцем куда-то в угол). Вот брючки, вот пиджачок. Вот остальное из нижнего. Что ж он, без одежды, что ли, на такой холод?

- Мама, - сказала Вера. - Ну что вы говорите такое? Ну куда он мог деться, ваш Валентин? Вы, наверное, плохо смотрели, я сейчас сама погляжу.

Но я ее не пустил. Я только крепче обнял ее за плечи. Я сам пока не понимал почему, я только знал стопроцентно - Веру сейчас никуда нельзя отпускать. И я отчеканил, придав голосу необходимую категоричность:

- Вера никуда не пойдет. Пускай кто-нибудь другой посмотрит. Вот хотя бы Влад Яныч.

Влад Яныч с готовностью кивнул.

- Да-да, конечно, я сейчас посмотрю.

Под прожигающим взглядом И.В. он засеменил к выходу, бочком, осторожненько, протиснулся мимо нее. Я услышал, как открылась и тут же закрылась дверь ванной. Как он выключил воду.

Нависло молчание.

- Ну?! - грозно спросила И.В. - Что там?

Никто не ответил.

- Да что ж это такое? - сказала Вера, прижимаясь ко мне. - Что они, нарочно меня пугают?

- Ну что там, Влад Янович? - с ноткой начинающейся паники крикнула И.В., не сводя с меня ненавидящих глаз. - Есть там Валентин или нету?

И опять не ответил никто.

- Может, там дверь толстая и не слышно? - предположил Манолис.

- Дверь нормальная, дээспэ, - сказал я. - Все очень хорошо слышно.

Я почти не удивился. Я как бы уже и знал, что это связано со смертью Георгеса. Что ни Валентина, ни Влад Яныча я больше никогда не увижу. Что их просто не существует в природе. Ни их самих, ни их останков, ни даже просто хоть самомалейшего следа их существования, ни единого (вне моей комнаты) воспоминания о них, ни единой бумажки, хоть как-то связанной с ними, ни единой молекулы... То есть, я такими словами в тот момент вовсе не думал, но я так чувствовал, и мне стало страшно. Все это направлялось против меня.

- Ой, - сказала Тамарочка, вцепившись в руку Георгеса. - Ой, какой ужас!

- Тихо. Тихо, милая, - сказал Манолис тоном официальным. И по головке ее погладил, отчего она тихонечко пискнула.

- То есть что это вы мне говорите такое? - полугрозно, полуиспуганно вопросила меня И.В. (а я ни слова не произнес). - На что это вы мне намекаете? Где Влад Янович, почему он молчит? Почему молчите, Влад Янович?!

Молчание.

Я по-настоящему ударился в панику и заорал:

- Никому из комнаты не выходить! Пересидим здесь!

- Влад Янович! - закричала до апоплексии перепуганная И.В. - Валентин! Валя!

- Что вы имеете в виду насчет не выходить? - осведомился Манолис, неожиданно взрослый, в тысячу раз взрослее меня. Что вы хотите этим сказать? У вас какая-то версия?

- Ой, боже мой, Влад Янович!

- Нет у меня никакой версии, - огрызнулся я. - Вы что, сами не видите, что происходит?

- Влад Янович, миленький, дорогой, что ж вы так молчите- то!!!

Не казалась мне в тот момент ее туша дурной. Я даже успел подумать, до чего же она в молодости, наверное, красивой была. Во, наверное, мужиков-то с ума сводила.

- А что, собственно, происходит? - с той же интеллигентной навязчивостью продолжал Манолис, как бы криков Ирины Викторовны не слыша.

Тамарочка тряслась. Вера закаменела.

И.В. совершенно уже паническим голосом позвала Влад Яныча, а потом - да где же он? Я не могу больше! - кинулась из комнаты вон, только и блеснула в дверях ее солидная дряблая задница.

Я что-то крикнул ей, пытаясь удержать ее в комнате, да где там! Стукнула дверь ванной и снова полная тишина. И больше я никогда Ирину Викторовну не встречал. Разве только по телефону.

Мы гибли. Мы один за другим уходили в ничто, в Георгеса.

- Мама! Мамочка!!!

Вера билась в истерике. Ведь это же мама, ведь Валечка, ох, бог ты мой, да пусти ж ты меня!!

Но я ее не пускал.

- Одевятнадцативековивание, стало быть, вон какое, - задумчиво произнес Манолис, Тамарочку притихшую поглаживая по спине. - Стало быть, не одевятнадцативековивание, а оничеговековивание на дворе, что-то в таком контексте. И у меня по этому поводу тоже, честно говоря, никакой версии.

- Что-нибудь насчет проклятых коммунистов загни, - злобно посоветовал я. Я никак не мог найти выход из положения. Отчаяние охватывало меня. Я ни за что не соглашался потерять Веру.

- Ну уж не без них, разумеется. Я, как вам известно, их ненавижу зоологически, они тут явно ручонки свои приложили. Уничтожение, абсурд - это их почерк. А вот версии у меня действительно никакой нет.

Он поглядел на нас, проинспектировал тела наши - без особых изъянов, понимающе, чуть не старчески улыбнулся и что-то насчет Адама с Евой себе под нос пробурчал. И сказал:

Ну, что ж. Мы, наверное, пойдем. Поздно уже. Правда, Тамарочка?

- Ой, как это? - удивилась она. - Там же...

- Подозреваю, милая, что когда мы выйдем за дверь, то исчезнем в результате не мы. Исчезнут они.

Он увесисто на нас посмотрел и заколотил гвоздями дюймовыми.

- Навсегда.

- Не делайте глупостей, Манолис. Останьтесь, - сказал я. - Отсюда никуда нельзя уходить.

- Здесь оставаться нельзя. А уходить как раз можно. Пойдем, Тамарочка!

Он собрал с полу одежду, скатал ее в тугой узел, церемонно подхватил Тамарочку под руку (она была на редкость послушна, только все время оборачивалась ко мне и смотрела умоляющими глазами) и светски продефилировал к двери. Там он остановился, повернулся к нам и сделал нам ручкой.

- До свиданьица!

- До свидания, - вслед за ним убито сказала Тамарочка.

А затем снова стукнула дверь в ванную комнату...

И больше я не встречал их никогда - ни Манолиса, ни Тамарочку. Словно не было их на свете. И не то чтобы тоска грызла по их замечательному обществу, не то чтобы я без них жизни себе не мыслили, нет. Просто знакомые, просто партнеры по неудавшемуся группешнику, с которыми попрощавшись, не встречаешься уже больше... но дело в том, что в каждом таком прощании умирает еще одна частичка тебя самого, а умирание суть процесс неприятный и на мрачные размышления наводящий.

Вера зарыдала, когда они удалились. Громко, во весь голос. Ее словно прорвало. Я-то еще держался, хотя тоже было тошнехонько - но я ведь все же таки какой-никакой, а мужчина. Мне по половой принадлежности не положено рыдать во весь голос.

- Я больше их никогда не увижу, - говорила она рыдая. - Я больше никого никогда не увижу.

И осеклась вдруг и на меня мучительно посмотрела. И попросила по-детски жалостно:

- Только уж ты, пожалуйста, не бросай меня, не уходи в ту ванную от меня. Я не хочу, не хочу одна.